рыжей башки — в несколько слоев, пока моток не закончился.
Несколько секунд все глазели на меня, оцепенев от ужаса и разинув рты. Затем рты дружно захлопнулись.
Лава в голове начала остывать. Дэррин Пек давился и булькал, а все остальные молча пятились от меня и вжимались в стенки. И тут до меня наконец дошло.
Что я наделала!
Никогда, никогда не будет у меня здесь ни одного друга.
Я выбежала из класса, пронеслась по коридору мимо перепуганной мисс Даннинг и увидела этот шкаф. Ключ торчал снаружи, я его выдернула, захлопнула за собой дверь и заперлась изнутри.
Ну и воняет же тут!
Вряд ли это бутерброд с сыром, скорее уж дохлая лягушка.
Все равно не открою.
Буду сидеть в темноте и представлять, как будто я снова в старой школе и вокруг все свои.
Только вот учителя в коридоре мешают. Бегают туда-сюда, переговариваются, покрикивают на ребят, чтобы те не выходили из классов.
Мисс Даннинг только что звонила папе, а директор спрашивал учителей, у кого в багажнике есть ломик.
Вроде бы ни у кого. Или они не признаются.
И я их понимаю. Охота была тащиться на стоянку, отпирать машину — ради какой-то дурацкой девчонки, которую уже вся школа ненавидит.
Папа явился вовремя.
Я уж было совсем отчаялась. Мне было тошно от вони, жалко мисс Даннинг, которая не отлипала от двери и все умоляла меня выйти, и вдобавок страшно, потому что где-то совсем рядом включили электродрель.
Но я не могла заставить себя открыть дверь и очутиться лицом к лицу с толпой перепуганных школьников.
И рассерженных учителей.
И с директором мистером Фаулером, который ободрал себе костяшки пальцев, пытаясь взломать дверь скоросшивателем.
Я же была совсем одна.
И тут во двор въехал грузовик.
Никогда еще я так не радовалась дребезжанию заднего борта. Он у нас дребезжит от вибрации с тех самых пор, как папа заменил старый двигатель на новый, с турбонаддувом и дополнительным выхлопом.
В коридоре опять заговорили, забегали, а потом мисс Даннинг снова меня окликнула:
— Ровена! Твой отец уже здесь. Но если будешь умницей и выйдешь из шкафа, мы не дадим тебя в обиду.
Я усмехнулась в темноте. Не знает она моего папу.
Потом вздохнула поглубже и открыла дверь.
В коридоре было полно народу.
Директор с мрачным видом и забинтованной рукой.
Мисс Даннинг с видом озабоченным.
Другие учителя с раздраженными физиономиями.
Ученики, толпившиеся в дверях классов: у одних в глазах испуг, у других злорадство.
Плюс парочка пожарных в комбинезонах, со здоровенной электродрелью, плюс дядька в рабочем халате с эмблемой на кармашке «Все для дома» (этот притащил большущую связку ключей), плюс пожилая тетенька в желтой непромокаемой куртке с надписью «Служба спасения».
И все они глазели на меня.
И все молчали. Впрочем, я бы все равно никого не услышала, потому что сердце у меня грохотало, как многоковшовый экскаватор.
И тут рывком распахнулась дверь в другом конце коридора, и все головы повернулись в ту сторону.
Это был мой папа.
Он медленно шел по коридору, цепко поглядывая по сторонам, и все таращились на него, совсем позабыв обо мне.
Оно и понятно. На папу везде пялятся, пока не привыкнут. И не потому, что люди такие невоспитанные, просто они никогда не видели, чтобы солидный фермер-садовод разгуливал в ковбойских сапогах из кожи игуаны, в черных джинсах, стянутых широким ремнем с заклепками и блестящей пряжкой в форме коровьего черепа, в черной рубахе с белой бахромой и в черной ковбойской шляпе.
Он подошел и заглянул мне в лицо.
— Ты в порядке, Тонто?
Он меня всегда так называет. Тонто — это, кажется, персонаж из телепередачи, которую папа смотрел еще в детстве. Если б он меня вслух так назвал, мне, конечно, было бы неловко, а руками — ничего, все равно же нас никто не понимает. Папа всегда разговаривает со мной руками. Когда говоришь на одном языке — это совсем другой разговор, так он считает.
— Я в порядке, пап, — ответила я.
Теперь все глазели на наши руки: о чем это мы разговариваем?
— Трудный выдался денек? — спросил папа.
— Да уж, нелегкий, — вздохнула я.
Он улыбнулся мне и кивнул, а потом повернулся к зрителям.
Тут вперед вышел мистер Фаулер, директор школы.
— Мистер Бэтс, — начал он, — мы не можем допустить, чтобы подобные случаи повторялись.
— О, это просто от волнения, первый раз в новый класс, — вмешалась мисс Даннинг. — Больше ничего такого не будет, я уверена.
Папа откашлялся.
В животе у меня похолодело.
Когда мой папа откашливается, это может означать только одно…
Он медленно обвел глазами стоявших полукругом людей — и запел.
Тут все снова поразевали рты.
Мистер Фаулер попятился.
Дядька в халате уронил свои ключи.
Пел папа, как обычно, ковбойскую песню в стиле кантри. У него целая коллекция таких песен на пластинках со странными именами: Слим Дасти, Карла Тэмуорт, — на самых настоящих пластинках, черных, огромных, их еще крутят на проигрывателе с иглой!
В этой песне говорилось про губы «безмолвные, как свинец» и сердце «звонкое, как бубенец». Я знала, что папа поет обо мне.
Одна моя половина гордилась им и была ему благодарна.
Другая половина мечтала снова заползти в шкаф и закрыть за собой дверь.
По лицам некоторых учителей я догадалась, что им тоже хочется в шкаф.
Папа думает, что кантри-вестерн — это лучшая музыка в мире. И он уверен, что весь мир с ним согласен. Но как тут согласишься, если он еще и фальшивит!
Когда песня закончилась и дядька в халате очнулся и поднял свои ключи, папа обнял меня за плечи.
— Леди и джентльмены, — объявил он, — у Ровены Бэтс сегодня выходной. Извините за беспокойство, а если что не так, только свистните, и я мигом завезу вам мешок яблок.
И он повел меня по коридору.
У самой двери я оглянулась. Никто не двинулся с места. Вид у всех был ошарашенный, только мисс Даннинг улыбалась до ушей.
