Марк упирается затылком в стену. На пижаме — пятна крови.
— Ладно, — обращается он к охраннику, кивая на рацию. — Теперь узнай мне номер. Приступай.
Джина просит таксиста остановиться на Стренд-роуд. Трясущимися руками расплачивается. Мужик небось потом припомнит ее добрым словом.
А! Это та надменная сучка, что не хотела разговаривать.
Выходит из машины, бредет вдоль низкой каменной стены. Собачий холод. Ветер дует немилосердно. Справа — ровный поток машин. Слева — залив. Завернутый в похоронно- оранжевую темноту, точно в саван. Начался прилив. Хоуфа и Данлери[72] почти не видно.
Ей плохо.
Стена заканчивается. Начинается парковка — небольшая и пустынная. Джина выходит на набережную.
Навстречу пожилой мужчина с собакой, кивает, проходит мимо.
На первых нескольких скамейках — никого.
Отчего она дрожит: от нервов или от холода?
Отчего сейчас не так, как в пятницу? Тогда она тоже нервничала. И пистолет оттягивал карман. Но как-то удавалось сохранять спокойствие. Плана никакого не было, и в этом был весь план. Все шло само собой, раскручивалось секунда за секундой, один непредсказуемый шаг вслед за другим.
Сегодня все не так. Сегодня она чует — быть беде. Развязка близится. И хочет прыгнуть в воду с головой, покончить с этим. Пусть даже голову придется размозжить. Ее или его. Теперь не важно.
На следующей скамейке — несколько подростков. Сгрудились, курят, ржут.
Она проходит мимо, краем уха слышит комментарий.
Потом опять скамейки. Опять пустые. За ними башня Мартелло. За башней набережная продолжается. Он будет ждать ее там. Они не договаривались, но она уверена. Ведь он идет оттуда.
Поэтому она идет туда.
К нему, в его владения.
Джеки Мерриган спросил, неужели ей недостаточно того, что репутация Нортона разрушена. Она ответила, что репутация — ничто в сравнении с разрушениями, которые он принес людям.
Только сейчас ей открывается, что в числе «людей» — она сама. Что в организме поселился вирус Нортона и от него лекарства нет. Ей с каждым шагом все яснее… он влиял на ее поведение, манипулировал эмоциями, подавлял порывы… выставлял ее психованной бабой, чокнутой неистовой сукой…
Сражаясь с ветром, она минует башню Мартелло. Сейчас все это не важно. Сейчас она боится другого. Боится его страшной исповеди и кошмарных откровений. Боится уйти туда, откуда нет возврата, боится перестать существовать.
Она глядит вперед — на остаток набережной — и вспоминает о двух Ноэлях. О Дермоте Флинне, о родителях Марка и о его сестричке. Об их утраченных, украденных жизнях.
Думает о Марке, о его бестолковой жизни, о своей. О том, что с каждым часом надежд все меньше. Она вскидывает глаза к небу и, словно уповая или молясь, громко просит о спасении.
То, что он сотворил тогда…
Нортон подъезжает к переезду. Загорается красный, шлагбаум опускается.
Он ждет. Вдруг на него наваливается: дурно, тяжело дышать.
Теперь ему кажется, этого не было. Слишком давно все произошло. Теперь ему кажется, это был сон, а не реальность. И сон-то… такой, что не упомнишь, а если вспомнишь, то не так.
Он пялится поверх шлагбаума на Стренд-роуд.
Но ведь он делал то, что должно… защищал свои интересы, свою семью, свой бизнес. Так же, как сегодня. Так же, как несколько недель назад — на пару с Фитцем.
Из ниоткуда, подобно взрыву, появляется поезд, проносится мимо бешеной зеленой молнией: тыдым-тыдым, тыдым-тыдым, тыдым… Он напирает, как боль, неожиданно сдавившая грудь.
Нортон прикрывает глаза, боль стихает.
В тот вечер к нему зашел Фрэнк Болджер. Домой на Гриффит-авеню. Он ехал на встречу в Дрохеде и по пути заскочил к Нортону обсудить предполагаемый перевод в другой вид землепользования поместья Данброган-Хаус. Еще с порога заявил, что хочет разъяснить свою позицию. Прямо, по-мужски, без тайн и экивоков, свойственных местной политической манере того времени. Ему показалось, что Нортон — умный человек и оценит, если Фрэнк изложит свою точку зрения корректно и честно. Нортон пригласил его войти. Он был один. Мириам ушла в театр. Они прошли на кухню, сели. Фрэнк нервничал, но раз пришел вот так поговорить — мужик.
На самом деле Нортон восхищался им.
Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…
Ни о каком компромиссе и речи быть не могло. Потому что в хваленой «позиции» Фрэнка не было ничего нового. Данброган-Хаус — наше наследие, твердил он; шар-баба разрушит не только здание, но и частичку нашей культуры. И так далее в том же духе. Потом слегка дрожащим голосом добавил, что не потерпит запугивания и угроз. Он понимает, что отец тоже не в восторге от его взглядов, но для него это дело принципа. Поэтому он намерен, во-первых, продолжить кампанию против изменения вида землепользования; во-вторых, обнародовать сомнительные результаты голосования за некоторых депутатов; а в-третьих, публично отчитать отца Мириам за то, что он вообще продал этот участок. И извиняться он не собирается.
Нортон посмотрел на него с сомнением.
Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…
Он вроде бы тогда сказал — не знаю даже, мол, плакать мне или смеяться.
Но засмеялся Фрэнк, и засмеялся нервно. Потом перевел взгляд на часы.
— Ладно, — подытожил он. — Я просто хотел, чтобы вы были в курсе. Во избежание дальнейших недоразумений. — Он откашлялся, начал подниматься. — Что ж, мне пора. Не хочу опаздывать.
Нортон небрежно махнул рукой.
— Успеете, — проговорил он. — На дорогах сейчас пусто. Долетите как миленький.
К горлу, как рвота, подступила паника. И тут ему приходит в голову.
Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…
А что, если попробовать?
— Знаете, — сказал он, — Фрэнк, спорить я с вами не стану. Вижу, это бессмысленно. Но хочу поблагодарить за визит. Я уважаю вашу честность. — Он задумался. — Могу я предложить вам выпить на дорожку? Мировую, так сказать?
Фрэнк засомневался, потом сказал:
— Ладно, почему бы и нет?
— Отлично. Я… я сейчас.
Тыдын-тыдын, тыдын-тыдын, тыдын…
Нортон вышел из кухни. Бар находился в гостиной. Но он сначала поднялся наверх, в
