свободные.
– Нет, каков наглец! – возмущался Филатов. – Ну, он у меня еще попляшет. Со всеми своими связями.
– Давай лучше отойдем в сторону, присядем в углу, – предложил Успенский.
Собственно, в ожидании начала спектакля делать было нечего. Идти в буфет с его немыслимыми ценами не хотелось. Оставалось поработать с обретенным документом.
– Смотри, чтобы у меня кошелек не сперли, – предупредил друга Андрей.
Он сел поудобнее, достал папку, снял ручку Доронина, которая скрепляла ее замком, и достал листок. И привычно отключился.
Вагон пригородного поезда. 1938 год
Поезд отправился с Балтийского вокзала, который москвичи, по старой памяти, продолжали называть Виндавским. В вагоне было холодно, из прокуренного тамбура тянуло табачным дымом.
Булгаков ехал в подмосковный санаторий к Женечке Гладун, Евгении Ежовой. Скамейка была жесткой. На коленях он держал перевязанный шпагатом сверток. В кармане пальто лежала большая упаковка ампул люминала.
Он чувствовал себя преступником. Еще точнее – убийцей. А возможно, и того хуже. То, что он собирался сделать, исключало прощение как в земной жизни, так и в загробной.
Народу в вагоне было немного. Основной наплыв пассажиров, ехавших с работы из Москвы, уже схлынул. Хлопнула дверь, и из тамбура в вагон прошел высокий, хорошо одетый и совершенно лысый пожилой человек. Несмотря на то что почти все места были свободны, он остановился возле Булгакова.
– Вы позволите?
– Пожалуйста.
Лысый незнакомец уселся напротив писателя. Некоторое время оба молчали, разглядывая проплывающие в темноте огоньки домов и фонарей. Потом лысый сказал:
– Москва карош. Русски ошень карош. Лублу.
Писатель посмотрел на него с некоторым интересом.
– Вы, наверно, иностранец? Инженер?
Сосед замахал головой, как лошадь в цирке.
– О, йес, да! Я инженер. То есть нет, не инженер. Магистр. Магистр Хариман. Я приехать из САСШ и не очень хорошо говорить по–русски. А вы, случайно, не писатель?
Булгаков признался:
– Писатель. Случайно.
Иностранец указал пальцем на перевязанный шпагатом пакет.
– А это у вас позвольте, я угадаю не рукопись?
– Рукопись.
Магистр обрадовался, неизвестно почему.
– О, я знаю многих советских писателей. Максима Горького знал. Алексея Толстого. Я сейчас к нему еду, на дачу, в Иваньково. Он просил подыскать ему другую. Я хочу предложить ему свою, в Барвихе, мне она больше не нужна. Она досталась мне после смерти товарищ Ленина.
Булгаков прикрыл глаза.
– Знаете, мистер.
– Харриман, Ахриман, Астарот, Воланд. Называйте как хотите, – подсказал иностранец.
– Да, спасибо. – Писатель был слегка обескуражен. – Я тоже жил в Барвихе. Хорошее место, только от Москвы далековато. У Толстого дача гораздо ближе. Я у него бывал, только давно. Покровское–Стрешнево, Подъелки – там очень хорошие места.
Услышав «спасибо», иностранец почему-то пришел в неописуемое раздражение. Черты его лица исказились, изменилось даже произношение. И тон стал сварливым.
– Места? – переспросил он. – Были хорошие, да все вышли. Это из-за канала «Москва – Волга». Он совсем рядом проходит. Мало того что строили – шумели. Так теперь взяли моду расстреливать строителей–саботажников прямо за деревней. Сами понимаете, он же писатель, классик, ему покой нужен. Он, быть может, поспать захотел или по нужде собрался, а тут, пожалте, стрельба. Ну, кому это понравится?
Вопреки заявлению гражданина Северо–Американских Соединенных Штатов, по–русски он говорил прекрасно. Даже не говорил – чесал. Но Булгаков не успел ему об этом сказать.
– Ну и что? – нахально уставился на него иностранец, словно прочитал его мысли. – Подумаешь, невидаль – по–русски говорю. Любой тунеядец, бренчащий на балалайке в пивной «Стоп–сигнал», на это способен. И никого это не удивляет. А мне почему-то нельзя. Я тебе еще не то скажу, добрый человек. Береги свою рукопись, не потеряй. И запомни, если вздумаешь хитрить, долго не проживешь. Это я тебе гарантирую. Год, максимум – полтора. Подымайся, тебе пора.
– Станция «Подмосковная»! – объявил кондуктор.
Писатель встал со скамейки и направился к выходу из вагона. Двигался он странно, будто загипнотизированный. Он чувствовал, что идет к погибели.
«Театр Света Варьете». Наши дни
Открыв глаза, Успенский обнаружил, что остался один. Сидел он в кресле все в том же углу, в самом конце зрительного зала, который постепенно наполнялся людьми. Филатов куда-то исчез. Астролог постепенно приходил в себя, подавленный последним видением. Если принять увиденное на веру, выходило, что Мастер–Булгаков пал, как и Мастер, герой его романа. Он совместил гений и злодейство.
Зал наполнился, и довольно странно. Ложи, партер и первые ряды амфитеатра были упакованы довольно плотно. Но в задних рядах среди зрителей зияли изрядные бреши. Успенский в своем дальнем углу вообще находился в одиночестве. Из этого можно было сделать вывод, что публика собралась не столько чтобы людей посмотреть, сколько себя показать.
Так называемая правительственная ложа была полным–полна, но, кто именно из руководства страны решил посетить представление, Успенскому видно не было. Но, если судить по обилию охраны, это были персоны довольно высокого уровня.
Пока Андрей приходил в себя, прозвенел звонок, свет стал гаснуть, и действо началось. Вопреки его ожиданиям, музыка оказалась весьма недурна. Никакого авангарда, скорее, попса. К тому же, где-то уже слышанная. Василиса осеняла сцену своим присутствием с высоты своего балкона. Она прятала лицо в букете желтых цветов. Ее ария подавалась как озвученные мысли. Открывала ли она рот или нет – никто не видел. Да это было и неважно.
Центр сцены занимала все та же пресловутая усеченная пирамида. То ли египетское чудо света, то ли Дельфийский зиккурат, то ли стилизованный мавзолей. При желании конструкцию можно было бы принять за космический корабль пришельцев из фильма «Звездные врата» или автоматизированную фабрику рыбных консервов будущего. Во всяком случае, стена пирамиды была украшена изображением рыбы.
Людей с тачками видно не было, и про замесы никто не упоминал. Вероятно, режиссер учел замечание Успенского насчет Катаева и успел внести изменения в уже готовый спектакль. Впрочем, происходящее на сцене было настолько хаотическим и бессмысленным, что могло без потерь вынести любые изменения. Все равно понять ничего было нельзя.
Господин Покровский определенно принадлежал к той плеяде режиссеров, кому плевать на первоисточник. На драматурга, писателя, композитора. Он признавал и боготворил только одного творца – себя самого. Вырванные из контекста куски пьес, романов и рассказов,
