Следующий световой заряд не выстреливаем до тех пор, пока свет старого позволяет нам идти, не запинаясь и не натыкаясь впотьмах друг на друга. Всякий раз, когда под сводами тоннеля вспыхивает новая термиксовая капсула, мы останавливаемся, прячемся в тени и трогаемся с места лишь после того, как внимательно изучим все, что скрывала от нас темнота. Тактика очень рискованная, но что еще остается делать? Не путешествовать же, в конце концов, по окутанному мраком метрополитену на ощупь?
Эдик, который от театра до станции ехал на руках у Сквайра, теперь идет пешком. На лице мальчугана – неизменные кротость и невозмутимость. Они вызывают у меня отнюдь не гуманное, но закономерное любопытство: что будет, если этот ребенок вдруг расшибет себе колено или треснется обо что-нибудь головой? Неужели станет терпеть боль с такой же бесстрастной миной и даже не поморщится? Вон Яшка постоянно то кряхтит, то охает, то шипит, потирая ушибленные места. На что он ловкий парень, а уже раз пять спотыкался и шишек небось на лбу набил не меньше. Казалось бы, для флегматичного нерасторопного Эдика наш теперешний путь и вовсе должен стать сущей пыткой.
Однако поди ж ты: в отличие от Яшки и остальных, малыш не спотыкается и не цепляется за торчащие из стены выступы. Хотя шагает в одном темпе со всеми, сопит от торопливой ходьбы и даже не вертит по сторонам головой. А еще чувствует, когда я на него смотрю, и всегда поднимает глаза. Похоже, он тоже следит за мной, хотя чем я мог его заинтересовать, ума не приложу. И почему все-таки именно мне, а не Ефремову оказана честь глядеть на рисунки Эдика?
Таблички на стенах периодически показывают расстояние, которое нам остается пройти до следующей станции. Когда нас отделяет от нее всего сотня метров, Ефремов вскидывает «Данко», собираясь осветить «Октябрьскую», но я протестую. Сначала надо подкрасться поближе и прислушаться, что творится на платформе. Да и незачем сверкать термиксом там, где его вспышку могут засечь с улицы. Лучше сделать это чуть дальше, когда мы минуем опасное место и углубимся в очередной тоннель.
На «Октябрьской» тихо, как в могиле. Не слышно даже отзвуков грохота, что должен доноситься сюда с площади Ленина. Очевидно, буйство акромегалов завершилось и Сибирский Колизей окончательно разрушен. Как поведут себя враги дальше? Удовлетворит их или нет отсутствие среди руин наших растерзанных тел? Оба варианта одинаково возможны, а первый не дает нам никаких преимуществ. В этом случае багорщики, скорее всего, возобновят обыск города и, так или иначе, опять нас настигнут. Если, конечно, мы не доберемся до ближайшего работающего подъемника раньше их.
Жалкие отблески света, что изливает в тоннель оставленная нами далеко позади термиксовая капсула, позволяют тем не менее рассмотреть платформу, колонны на ней и вход на следующий участок подземной магистрали. И все вроде бы с ними в порядке, но вот очертания второго перрона мне откровенно не нравятся. Прямолинейная геометрия местной архитектуры и в полумраке должна оставаться прямолинейной, не правда ли? При столь скудном освещении нельзя вести речь о причудливой игре теней, что могла бы создать какую угодно оптическую иллюзию. То, что виднеется в темноте за колоннами, никак не может быть противоположной стеной. И стоящим у перрона поездом – тоже. За всю историю отечественного метрополитена его поезда так и не изменили свой угловатый дизайн, чего нельзя сказать об их дальнобойных наземных собратьях.
Размытый во мраке силуэт не походит ни на один из известных мне железнодорожных транспортов. А вот на очень крупный кибермодуль – вполне. Их внешний облик строго не регламентируется и создается сугубо из расчета выполняемых ими задач. Для чего раньше предназначался робот, на который мы наткнулись, можно гадать долго, но вряд ли он еще исполняет свои служебные обязанности. Или, точнее говоря, исполняет, но служит он теперь известно какому хозяину и прозван «фантомами» Сурком.
Также нельзя исключать, что это вовсе не Сурок, а какой-нибудь другой кибермодуль, который может с равным успехом и носиться по метро, и стоять на вечном приколе из-за поломки. Ну и пусть себе стоит, нам он совсем не мешает. Высота перрона позволяет прокрасться по рельсам незаметно, даже если ищущий нас враг будет стоять в двух шагах от края платформы. Главное, не болтать, а тихой сапой миновать станцию и скрыться в следующем тоннеле.
Мне требуется примерно минута, чтобы объяснить товарищам ситуацию. Из всех нас я – единственный, кто был в дозоре и видел затаившуюся во мраке угрозу. Но «фантомы» не подвергают мои слова сомнению и не рвутся лично убедиться, что Сурок мне не померещился. Сойдя на рельсы, мы выстраиваемся под карнизом, что нависает над краем перрона, и крадемся вдоль него, стараясь не шуршать ботинками по полу и дышать через раз. Сквайр, присматривая за Эдиком, поддерживает его под мышки, словно учит мальчика ходить. Хотя, по-моему, тот вполне может обойтись без лишней опеки, а кое-кого из нас еще и поучить аккуратной и бесшумной ходьбе.
Крадемся на полусогнутых, прямо как мультяшные мыши под носом у спящего котяры. Выдержка у всех на пределе. Порой чудится, что я слышу, как нервные волокна вибрируют во мне, подобно готовым вот-вот лопнуть перетянутым струнам. Скептик помалкивает, ибо опасается нарушить мою крайнюю сосредоточенность. Трудно сказать, что для меня сегодня предпочтительнее: грохот боя или вот такая изматывающая психику тишина. Мерзопакостное состояние, когда все, даже собственный организм, играет против тебя. Зачесавшийся нос провоцирует на чихание. Першение в пересохшем от волнения горле – на кашель. Кажется, что бурчание голодного желудка слышно аж на поверхности, а похрустывание ноющих от напряжения суставов эхом отражается от стен станции. Обостренный слух фиксирует все эти звуки и садистски третирует ими и без того взвинченные нервы.
Очередным испытанием для них становится лязг железа и звон стекла, донесшиеся откуда-то сверху, когда мы почти пересекли «Октябрьскую». Шум врывается в метро, подобно стае испуганных птиц, и заполняет его мечущимися под сводами, резкими звуками и тревогой. Прежней тишины как не бывало, и мы преодолеваем оставшееся до тоннеля расстояние бегом, уже не обращая внимания на топот и бряцание оружия. И лишь убравшись за границу остановки первого вагона, позволяем себе коротенькую передышку.
– Багорщики! Ломают вход в метро, зараза! – Выпучив глаза, Туков громким шепотом оповещает нас о том, о чем мы и без него догадываемся.
– Надо бежать, – говорю я. Пока мы добирались до «Октябрьской», у меня было время поразмыслить о многих бедах, что могут поджидать нас на пути. Встреча с молчунами является не тем сюрпризом, который мог бы выбить меня из седла. – Бежать до тех пор, пока все твари, что вторглись на станцию, не последуют за нами в тоннель. И когда они подберутся поближе, встретим их плотным огнем. Нам от них не спрятаться, но и им от наших пуль в бетонной трубе никуда не деться… Лев Карлович! Дайте свет! Мы должны отлично видеть каждого из этих ублюдков! Дроссель, что с пулеметом?
– Всегда готов! – рапортует ощерившийся хищной улыбкой байкер.
– Тогда бегом марш! – даю я отмашку теперь уже стопроцентно моему клану. Людям, с которыми я сроднился всего за сутки и ближе которых в этот момент для меня попросту нет.
Академик не мешкая выхватывает из-за пояса «Данко», и через мгновение в тоннеле становится светло как ясным днем. И мы бежим по шпалам в направлении «Речного вокзала», спотыкаемся, помогаем друг другу подняться и не переставая оглядываемся.
Все это время наш путь пролегал под приснопамятной улицей Кирова. Однако метров через четыреста после «Октябрьской» тоннель круто сворачивает на Восход – короткую, плотно застроенную улицу, ведущую на Коммунальный мост. Молчуны показываются нам на глаза, когда мы приближаемся к повороту. Врагов много, и гонятся они за нами дружной
