баррикады. Княжич снова вскинул оружие. Да, Ярославу не нравилось воевать со своими ровесниками, и в глубине души он им даже сочувствовал. Но если в аудитории еще остались выжившие враги, во избежание угрозы с ними нужно было разделаться.
Выпрыгивая из-за горящей баррикады, кадеты успели основательно развалить ее, проделав в нагромождении мебели проход. Держа автомат наготове, Ярослав ворвался за опустевшее вражеское укрепление, желая поскорее довершить расправу, что не вызывала у него ничего, кроме отвращения.
За баррикадой находились только трупы кадетов, которые погибли от пуль дренгов еще до пожара. Кто же тогда двигался в дыму? Почудилось? Сказать наверняка можно было, лишь проверив хозяйственное помещение за галеркой.
Комната не имела окон, но пламя пожара хорошо освещало ее, поэтому коварному врагу не удалось бы подкараулить Ярослава в темном углу. Княжич рывком заглянул в дверь и сразу же увидел сидящего на полу спиной к выходу сгорбленного седого человека в офицерской форме. На его погонах были различимы золотые полковничьи кресты. Старик трясущейся рукой подносил к виску револьвер…
Ярослав в один прыжок очутился возле полковника и выхватил оружие из его слабеющей руки. Штерн вздрогнул и отшатнулся к стене, выставив перед собой кулаки, словно приготовился к драке. Лицо его было осунувшимся, глаза воспаленными, а подбородок ходил ходуном. Судя по всему, полковник был серьезно болен, и потому у него просто не осталось сил пойти в последнюю атаку вместе с воспитанниками. А на что осталось, то главный наставник Академии, к своему глубокому сожалению, завершить не успел.
Княжич повесил автомат на плечо, сунул револьвер Штерна за пояс, после чего приблизился к полковнику и, подхватив его под руку, поволок к двери.
– Идемте, Штерн, – обратился княжич к пленнику на святоевропейском языке, который изучал в университете. – Вряд ли вам хочется сгореть заживо, как презренному еретику. Старый солдат достоин более почетной смерти.
– Вижу, тебе хорошо знаком наш язык, – кашляя и тяжко дыша, проговорил Защитник, высвободив руку и снова оседая на пол. Идти за Ярославом он явно не собирался. – Значит, ты не простой дружинник, а один из командиров… Ты молод… Твой отец наверняка тобой гордится… У меня тоже был сын… чуть постарше тебя. Его звали Герберт. Он служил в Роттердаме капитаном морского патруля… Ваш конунг потопил корабль Герберта. Из его экипажа не выжил никто… Я поклялся отомстить, но я уже слишком слаб для мести…
Плечи Штерна поникли, и он закрыл лицо ладонями. Ярослав отметил, что старый полковник сильно похож на его отца, о котором княжич, несмотря на их ссору, не переставал вспоминать. Сумел бы Ярослав отрезать Штерну голову, получи он такой приказ? Вероятно, да, но на сей раз хольду вряд ли удалось бы сохранить хладнокровие и осуществить казнь недрогнувшей рукой.
– Умоляю тебя, позволь мне умереть, – вновь заговорил полковник. – Окажи честь больному старику, не дай твоему конунгу поглумиться надо мной. Я не желаю загнуться под пытками, я хочу умереть от пули! Ты – храбрый воин и убьешь еще много врагов, но будут ли среди них такие, как я? Убей меня – и сможешь потом гордиться, что на твоем счету смерть самого полковника Штерна! Ну же, норманн! Поспеши, а не то…
– Штерн! – раздался из аудитории сквозь треск пламени злорадный вопль Лотара. – Я знаю, где ты прячешься, трус! Готовься к смерти, я иду за тобой!..
Полковник смотрел княжичу прямо в глаза. Взгляд его был исполнен мольбы, но не унижения. В глазах Штерна продолжал гореть огонь достоинства, усиленный оранжевыми отблесками пожара. Да, хотелось бы Ярославу войти во врата Асгарда с такой же гордостью, когда придет его черед. Что ж, теперь княжич хотя бы знает, как это должно выглядеть.
Ни слова не говоря, Ярослав снял с плеча автомат и дал короткую очередь в грудь Штерна, после чего вынул из-за пояса револьвер и бросил его рядом с умирающим врагом. Полковник поперхнулся кровью и начал медленно сползать по стене на бок. Взгляд его остекленел и подернулся пеленой, а на губах вместе с гримасой боли отразилась едва заметная улыбка.
В следующее мгновение в комнату ворвался Лотар. В одной руке он держал автомат, а другой при помощи рукава закрывал нос от дыма. Взглянув на вскинувшего оружие побратима и мертвого Штерна, форинг сразу смекнул, что здесь стряслось.
– Он собирался стрелять, – поспешил объясниться Ярослав, опуская автомат. – Понимаю, мне надо было его только ранить, но я поздно среагировал… Прости, брат.
Прозвучало не слишком убедительно. Лотар несколько секунд пристально смотрел на побратима, словно пытался обнаружить у него на лице признаки лжи: румянец, неуверенный взгляд или что-то в этом роде. И форинг действительно обнаружил бы их, промедли княжич с оказанием Штерну «норманнского милосердия». Но при виде умиротворенного лица мертвого врага на Ярослава также снизошли спокойствие и уверенность.
Нет, он, конечно, не испытывал чувства гордости от того, что прикончил вражеского полковника. Однако вера в то, что Ярослав поступил по справедливости, слегка притупляла горечь от нехорошего осадка, оставшегося в душе. Из двух зол выбирают меньшее – так говорили на родине княжича. Оказывается, это правило относилось и к палачам, которым приходилось делать выбор не для себя, а для других.
– Все в порядке, брат. Главное, Штерн теперь наш, – махнул рукой Лотар, дав понять, что не держит обиды. После чего передал свой автомат Ярославу, достал нож, повалил мертвеца на пол и, сосредоточенно прикусив губу, взялся выполнять данное отцу обещание. Время в запасе у дренгов еще оставалось, но все равно форингу следовало поспешить. Академию охватывал пожар, которому предстояло стать погребальным костром для всех погибших здесь Защитников Веры…
Только свободолюбивые птицы могли по достоинству оценить величие норманнского войска, движущегося по Центральному Торговому Пути. Впрочем, местным горцам тоже наверняка было чем полюбоваться с окрестных альпийских вершин: нескончаемая колонна бронетехники, в сравнение с которой напрашивался разве что убиенный Тором (и отравивший его самого) гигантский змей Ермунганд, ползла через Альпы на юг. Но рассмотреть колонну с гор целиком не получилось бы – слишком извилистой была дорога, и не имелось на ней такого прямого участка, где наблюдателю удалось бы увидеть одновременно головной и
