столь резко, будто кто-то со всего маху саданул мне кулаком в лоб.
Спросонок я заметался по дивану и в итоге кувыркнулся с него на пол, после чего, стукнувшись головой о ковер, проснулся уже окончательно. Канонада не прекратилась, так и продолжая разрывать воздух хлесткими раскатами, от которых в апартаментах матушки Клаудии дребезжали не только оконные стекла, но и хрустальная посуда. Люстра покачивалась и звенела подвесками, будто при легком землетрясении.
– Не слишком добрый вечер, да, испано-скандинав? – поприветствовал меня Михаил. По всей видимости, он проснулся уже давно и теперь скучал, полулежа в кресле и сложив босые ноги на обитый бархатом пуфик. Рядом с Михалычем стояла наполовину опорожненная бутылка вина, которое он потихоньку попивал из бокала. Судя по этикетке на бутылке, рубиновый напиток был тем самым знаменитым кагором с сарагосских виноградников семьи ди Алмейдо, который, говорят, обожал Глас Господень. Даже состоя на службе у Ордена, мы редко тешили себя такой экзотикой.
– Опять, что ли, бомбят? – спросил я, с кряхтением поднимаясь с пола и протирая глаза.
– Бомбят, окаянные, – подтвердил Михаил. – До победного салюта им вроде бы еще далеко… Ну что, проснулся? Тогда бери стакан и присоединяйся, а то скучно одному бомбежкой любоваться…
Звучало дико, но отсюда и впрямь можно было без риска наблюдать за бомбежкой. Южная половина столицы являлась самым безопасным в этом отношении районом: дальнобойных гаубиц у Вороньего Когтя уже не было, а норманнские минометы добивали аккурат до плаза Витторио, озера Слез Кающихся и квартала Паломников, что располагался уже на правом берегу Тибра. Монастырь Святой Изольды находился вне зоны обстрела, но Сестры все равно при каждом артналете, как и предписывалось, спускались в подвалы и пережидали угрозу.
На фоне закатного неба повсюду, словно из ничего, возникали облачка разрывов, напоминавшие мгновенно распускающиеся бутоны черных роз. Мины, что разрывались не в воздухе, а на земле, вздымали вверх черепицу и обломки крыш. Грохот, звон, треск и хаотичная дробь разлетающихся осколков были отнюдь не теми звуками Ватикана, к которым я так привык и по которым, признаться, порой ностальгировал. Уличный гомон, цоканье лошадиных копыт, тарахтенье автомобильных моторов – все это никоим образом не мешало раньше наслаждаться пением птиц, что порхали в парках и скверах. Война преобразила город до неузнаваемости, и, даже когда смолкла бомбежка, на улицах не воцарилась привычная мне атмосфера. Гнетущая тишина нарушалась только грохотом возникающих кое-где обвалов, а о птичьем пении и вовсе приходилось забыть. Голуби, стаи которых с незапамятных времен обитали на крышах и площадях столицы, и те, похоже, покинули сегодня Божественную Цитадель.
Я налил себе вина и уселся в кресло спиной к окну. Таким Ватиканом мне совершенно не хотелось любоваться. Видимо, уловив мое невеселое настроение, Михаил сходил к мини-бару и принес оттуда еще одну бутылку кагора, за которую мы и принялись, как только опустошили ту, что Михал Михалыч почал в одиночестве.
– А где Конрад? – встрепенулся я, оглядевшись по сторонам. Выстиранная одежда коротышки была развешана у камина, однако ее хозяина поблизости не наблюдалось.
– А где он, по-твоему, может быть? – ехидно переспросил Михаил, кивнув на запертую дверь хозяйской спальни. – Развлекается! Бес в ребро вселился нашему старику Фридриховичу! Подлые двуличные люди! Нам с тобой, значит, приказали блюсти целибат, а их самих это правило не касается! Как это изволите понимать?.. Но Клаудии здесь сейчас нет. Как только Торвальд снова начал бомбами швыряться, она к Сестрам убежала, в подвал их повела – все же ответственная женщина, на командной должности находится…
– Как думаешь, не сдаст она нас в Магистрат? – задал я Михаилу все еще терзающий меня вопрос. – Тут ведь хорошей наградой пахнет.
– Посмотри на это… – Михаил обвел рукой богатое убранство комнаты. – О какой награде ты вообще твердишь? Чего еще в этой жизни Клаудии не хватает, если у нее, по сути, и так все есть? Разве что маленького любовного приключения с бывшим возлюбленным, который сегодня перешел в разряд «плохих мальчиков». Это же так романтично, тем более для женщины ее-то возраста! Да Клаудиа с нами даже на штурм Магистрата пойдет только ради того, чтобы ей было что в старости вспоминать…
В спальне заскрипела кровать, потом что-то тяжелое грохнулось на пол, послышалась возня и негромкие ругательства, после чего дверь распахнулась и на пороге появился Конрад Фридрихович, запахнутый в безразмерный мужской халат, полы коего коротышка придерживал руками. Судя по всему, в клиентском гардеробе Клаудии для фон Циммера просто не нашлось подходящей одежды, а расхаживать по апартаментам обернутым в простыню, как древний римлянин, он не пожелал – видимо, побоялся насмешек Михаила, к которым Конрад был уже явно готов.
Однако, вопреки нашим с Конрадом ожиданиям, Михал Михалыч отнесся к коротышке достаточно корректно и с пониманием.
– Присоединяйтесь, ваша честь, – пригласил он фон Циммера, указав на открытую бутылку вина, и, когда тот приблизился, тактично осведомился: – Как отдохнули?
Мог бы и не спрашивать. Выглядел Конрад не слишком бодро: осунувшееся лицо, всклокоченные волосы, вялые движения… Впрочем, несмотря на это, настроение у Фридриховича было приподнятое.
– Спасибо, милейший, – промурлыкал коротышка, плюхаясь в кресло и блаженно прикрывая глаза. – Эх как же порой бывает приятно вспомнить молодость… Просто здорово, что с годами некоторые люди совершенно не меняются. Когда-то разлюбезнейшая Клаудиа была моим штатным осведомителем, и я очень переживал, что стало с ней после моего побега. Хвала Господу, это никак не отразилось на ее репутации.
– Зато если кто сегодня прознает о вашем свидании, Господь эту женщину уже вряд ли спасет, – заметил я. – Именно поэтому нам не следует задерживаться в монастыре больше двух дней.
– Так что поберегите силы, ваша честь, – добавил Михаил. – В вашем возрасте вспоминать молодость надо по возможности аккуратнее. А то, не ровен час, сердчишко не
