неистово подхватили мотив. Феерия музыки и танца приближалась к своей кульминации.
Внезапно за оградой караван-сарая раздались громкие крики и шум, и в ам-каз ворвалась, гремя оружием, группа сипаев во главе с высоким толстым человеком с надменным лицом. Было видно, что он привык повелевать.
— Омихунда джи?! — удивленно выдохнул Касим, вскакивая с подушек. — В чем дело, мухтарам? — Он почтительно поклонился.
— Где здесь доктор фаренги? — спросил тот, в наступившей тишине медленно обводя взглядом присутствующих.
— Вот он, вот он! — указывая на Жамбрэ, угодливо ответил Касим.
— Взять его! — скомандовал Омихунда.
Топча дастархан с едой, сипаи набросились на доктора. Танцовщица взвизгнула и бросилась за занавес, музыканты оцепенели от страха и неожиданности. Жалобно тинькнули струны раздавленного ситара. Зрители в панике начали, толкаясь, разбегаться.
Сипаи потащили ничего не понимающего Жамбрэ к выходу.
— Месье Касим! Месье Касим! Что это такое? — кричал он, упираясь. — В чем дело, наконец? Тут мой дастак! — Он высвободил одну руку, сунул ее за пазуху и достал документ. — Вот! Смотрите! Я под охраной господина Касима и еду к его Величеству падишаху Фарруху Сийяру, не смейте так со мной обра…
Омихунда, не дослушав доктора, выхватил из его руки дастак, медленно разорвал его на куски, а потом загремел:
— Это колдун, а не доктор, он кафир, неверный! Сипаи! Делайте свое дело!
И опять в тексте рукописи помещен отрывок из» Записок» доктора.
«Ваша светлость!
Минуло уже много времени после тех событий, случившихся со мной в Индии, о которых я должен рассказать вам. Я помню их до самых мельчайших подробностей, день за днем. Если мне не изменяет память, было
4 июля, среда
Два сипая вывели меня из караван-сарая и, грубо толкая в спину, заставили пройти через калитку. Мы очутились на большом дворе, пересекли его и подошли к массивной низкой башне. Ночь была очень душной и жаркой, черное бархатное небо с блестками звезд шатром раскинулось над головой. Ярко светила луна. Мы вошли в башню и, двигаясь по узкому прохладному коридору, встретили старика с ключами, который отпер еще одну дверцу. Она захлопнулась за мной, загремел засов. Я очутился в большой круглой комнате с широкой каменной скамьей, покрытой циновкой из пальмовых листьев. Плохо помню, что происходило в тот момент. Я бегал как бешеный зверь в клетке, стучал в дверь, вопил до хрипоты, звал Касима затихал, обхватив голову руками. Потом, кажется, кричал в окно. Но все оказалось бесполезным. Ответом была мертвая тишина. Я лег на скамью, и целый сонм лихорадочных мыслей обрушился на меня, не давая заснуть.
5 июля, четверг
Всю ночь я то спал, впадая в бред, то просыпался и смотрел в ночную темноту, которая была так же беспросветна, как и мои думы. Вопросы, вопросы обступали меня со всех сторон, и не было на них ответа. Кто такой Омихунда? Почему он порвал мой дастак? Почему так раболепствовал Касим?..
Солнце ударило горячими лучами прямо в лицо, и я окончательно проснулся. При свете можно было подробно оглядеть мое узилище. Большая круглая комната. На высоте человеческого роста пробито окно, забранное железной решеткой из толстых прутьев. На четверть стены тянулась каменная скамья, напротив расположился каменный стол. На полу возле входной двери стояла параша. Что же до самой двери, то затейливый восточный орнамент ее решетки выглядел не только красиво, но и устрашающе.
Было очень жарко, страшно хотелось пить. Весь день никто меня не тревожил. Наконец загремел засов, дверь открылась, и вошел тот старик, который вчера отворил для меня камеру. Он молча поставил на стол большую глиняную кружку с водой, миску с разваренным рисом, четыре банана и, кивнув мне, ушел. Я с жадностью выпил всю воду, не притронувшись к еде. Потом опять ходил по своей тюрьме, лежал и все время думал. Снова начала мучить жажда; но еще более мучила неизвестность.
Поздно вечером опять пришел старик и снова принес воду и еду. Я пытался говорить с ним, но он не знал ни слова по-французски. Он только хмыкал, кивал головой и что-то говорил на своем языке. Солнце опустилось, и настала новая ночь, я остался со своими невеселыми думами.
6 июля, пятница
Минул еще один день, а вечером с грохотом распахнулась дверь, и вошел новый сторож. Это был высокий молодой человек со свирепым лицом, с кинжалом за поясом распахнутой зеленой куртки. Он пренебрежительно поглядел на меня, убрал кружку и миску, потом скрылся, принес свежей воды и риса, лепешки, бананы, положил все это на стол и, подойдя к выходу, что-то крикнул в коридор, и в ответ ему послышались голоса, смех и какое-то ворчанье. Кто-то приблизился к двери, мой сторож протянул руки, взял что-то большое, живое, швырнул ко мне под ноги и тотчас скрылся, заперев дверь, и вслед за грохотом засова я услышал громкий смех. В первое мгновение я подобрал ноги, сидя на скамье, и прижался к стене. Потом поглядел на брошенное ко мне животное. Это оказалась крупная рыжая обезьяна. Вокруг ее безволосой морды висели, как бакенбарды, седоватые волосы; черные маленькие глазки под мигающими голыми веками сверкали испугом и злостью. Она стояла на четырех лапах, подняв хвост над обнаженным красно-оранжевым задом, и резко и часто, как бы с угрозой, щелкала зубами.
Я придвинулся еще ближе к стене и при этом сделал резкое движение. Обезьяна отскочила, как на пружине, завизжала, одним скачком прыгнула на окошко и села в его узкой амбразуре, не спуская с меня злобных глаз и издавая резкие, визгливые звуки.
Зашло солнце, и наступила ночь.
7 июля, суббота
Всю ночь я просидел на скамье, прислонясь к стене, не спуская глаз с двух сверкающих зеленоватым блеском огоньков. Среди непроглядного мрака — а ночь была безлунной — эти светящиеся точки, казалось, то поднимались к самому потолку, то опускались, то плыли по кругу; но я знал, как обманчив мелькающий свет в темноте и потому снова устремлял глаза по направлению к окошку — огоньки были на прежнем месте.
Иногда оттуда доносилось злобное щелканье зубов, иногда урчанье и жалобный визг. Я чувствовал, что обезьяну беспокоит мой пристальный взгляд, которого она не видит, но ощущает.
Так мы провели с ней всю ночь, бодрствуя и не доверяя друг другу. Но когда показался бледный розовый свет, а затем косой луч солнца ударил в окошко и я вновь увидел рыжее существо, сидевшее в самой глубине оконной амбразуры, ухватившись правой лапой за решетку, мне вдруг стало стыдно Я, созданный по образу и подобию Божию, боюсь этой гнусной, безобразной твари, сотворенной нечистыми лапами дьявола! Я решительно поднялся, размял онемевшие члены, подошел к столу, съел лепешку, горсть риса, выпил воды. Стоило мне подняться — обезьяна, не сводя с меня глаз, тоже вскочила на задние лапы, сердито щелкая зубами, причем шерсть на ее загривке поднялась, словно иглы у ежа. Потом, заметив, что я не иду к нему, животное успокоилось и опять приняло прежнюю позу. Когда же я вновь сел на скамью, обезьяна заморгала глазами и стала вертеть головою, словно всунула ее в кувшин и хочет освободить. Я сидел, смотрел на лохматое чудище и не знаю, как и когда заснул. Проснулся я внезапно с чувством неизъяснимого страха, но, открыв глаза, невольно засмеялся. Обезьяна сидела на столе и, жадно чавкая, ела рис; потом
