обеими лапами ухватила кружку и, запрокинув голову, выпила воды, совсем как человек. Я повернулся. Она услышала мое движение, оглянулась и испуганно бросила кружку; та разбилась, вода растеклась по полу. Это перепугало обезьяну еще больше, но она не забыла ухватить лапой банан, прежде чем спрыгнуть со стола и в два прыжка оказаться на окошке, ухватиться за решетку и, враждебно глядя на меня, опять защелкать зубами. Не знаю, долго ли я спал, но сон совершенно освежил меня; я чувствовал себя бодрым, сильным и смелым. Я поднялся со скамьи и начал ходить по камере. Каждый раз, когда я приближался к окну, обезьяна взъерошивала шерсть, сердито лаяла и плотно прижималась к решетке всем своим вздрагивающим телом. Когда же я отходил, она принимала прежнюю позу и внимательно следила за мною. Так повторялось неоднократно, и я перестал обращать на зверя внимание. Перед вечером в камеру, приоткрыв дверь, заглянул мой тюремщик и, увидя, что обезьяна сидит на окне, вошел.
Он заметил разбитую кружку, что-то сердито сказал и погрозил мне. Потом принес еду, воду в другом сосуде и удалился. Я заметил, что теперь еды он принес больше. Обезьяна вдруг громадным прыжком метнулась на стол, схватила банан и, пронзительно крича, вернулась на место и стала с жадностью есть. Я понял, что она может сожрать все, и тоже поспешил к столу, хотя и не чувствовал голода. Я оставил на долю соседки лепешку, два банана и половину чашки риса; еще одну лепешку, честно говоря, я спрятал для себя, на всякий случай.
8 июля, воскресенье
Наступила следующая ночь. Я опять не спал. Не спала и обезьяна. Мы опять сторожили друг друга. Лишь на рассвете я заснул, а когда проснулся, то увидел, что обезьяна, подняв хвост, как кошка, и обнажив при этом омерзительный зад, медленно ходит по камере, то трогая лапой стену, то поднимая с пола мусор или крошку, и внимательно разглядывает находку, поднося к самому носу. Заметив, что я проснулся, она опять одним прыжком очутилась на окне, а я подошел к столу. Обезьяна уже все съела и, что самое печальное, выпила всю воду. Я стал ходить из угла в угол. Потом пришел сторож. Потом опять наступила ночь.
Так прошло несколько, не знаю сколько, дней. Клянусь святым Августином, я бы совсем перестал замечать гнусную тварь, если бы она не была так мерзко неопрятна, не воняла бы столь едким, одуряющим смрадом, не гадила бы с такой простотой и бесцеремонностью, словно находилась в своих лесах. Случалось, я совсем задыхался от ее вони, и меня даже рвало. Душный, раскаленный воздух стоял без движения, и только при входе и выходе тюремщика ощущалось слабое дуновение. Я указал раз своему Церберу на кучи и лужи мерзкой твари, загадившей весь пол так, что стало трудно ходить, но он лишь усмехнулся, сверкнул зубами и сделал жест, как будто сгребал что-то рукой. Я брезгливо отвернулся.
Обезьяна совсем привыкла ко мне и так осмелела, что мы бродили по камере вместе; она и ела, вспрыгнув на стол, в одно время со мной, причем брала из рук то, что я ей давал, и, глядя часто моргающими глазами, спокойно жевала свой банан или лепешку.
12 июля, четверг
В одну из ночей разразилась гроза. Надо знать, что такое гроза в Индии. Ничего подобного я никогда не видел. Еще вечером воздух стал сухим и горячим, и казалось, что вместе с воздухом в горло сыплется мелкий раскаленный песок. Точно так же, когда я с месье Касимом ехал на верблюдах. Стояла такая тьма, что не видно было пальцев вытянутой руки. Вдруг небо затрещало, раскалываясь и разрываясь на куски, испуская потоки голубого огня. И снова треск, и опять слепящий свет, а потом — непрерывный грохот. Молнии вспыхивали каждую секунду; было светло как днем. И вдруг зашумел дождь, словно все небо, обратившись в воду, разом рухнуло на землю.
— Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth, — невольно сорвалось с моих губ, — не допусти, Господи, нового потопа! — Я перекрестился.
Испуганная яркими вспышками и грохотом, обезьяна, дрожа, прижалась к моей ноге, обхватив ее под коленом лапами. Я положил руку на голову животного. Гром раскатывался, трещал, гремел без перерыва, за окном лилась и шумела потоком вода, молнии непрерывно озаряли мою тюрьму. Я лег на скамью и почувствовал, как ко мне прижалась дрожащая обезьяна. Я тоже обнял ее, и так мы лежали рядом, а потом я заснул. Гроза очистила ужасный воздух моей тюрьмы, а я дышал полной грудью, погрузившись в освежающий сон. Проснулся я от странной щекотки на голове и обнаружил, что обезьяна сидит подле плеча и старательно ищет насекомых в моих волосах. Я прогнал ее. Она послушно спрыгнула на пол и стала гулять по камере и прыгать на окно и с окна — видимо, она резвилась. Так началась наша короткая дружба. Я был даже рад, что мы сдружились, но мне делалось противно, когда обезьяна лезла ко мне со своими ласками или когда требовала их от меня. Стоило мне лечь, как она тотчас принималась искать в моих волосах. Во сне я всегда чувствовал ее жесткую шерсть у своей груди, причем вонючая тварь всегда старалась сунуть голову мне под мышку. А вонюча, повторюсь, обезьяна была ужасно — терпким, острым запахом, какого я потом нигде никогда больше не встречал. Случалось, она ложилась возле меня, вытягивалась, хватала мою руку и пыталась заставить чесать ей то брюхо, то голову; бывало, очнувшись от невеселых мыслей, я находил свои пальцы перебирающими ее шерсть. Иногда на обезьяну находило веселье. Тогда она носилась по камере, прыгала с окна на стол, со стола на скамью, забавно кувыркалась, а я смеялся, глядя на ее прыжки и кривлянье. Так прошло, наверное, два дня. Я ничего не знал и не мог знать о своей судьбе. Я пытался влезть на окно, но каменный край амбразуры был гладок и скошен вниз, руки мои соскальзывали с него. Когда же, разбежавшись, я прыгал, чтобы лечь на край окна грудью и успеть ухватиться за решетку, то только ушибал грудь, потому что амбразура была глубиной около двух пье. Порой на меня находили приступы отчаяния, и я бегал по тюрьме, как безумный. Однажды, когда я затосковал особенно сильно, вспоминая свою далекую бесконечно милую Францию, тварь опять стала приставать ко мне со своими ласками. Едва я садился, она тотчас лезла ко мне и начинала искать у меня в голове, дергая и вырывая спутанные волосы. Когда я ходил, она пристраивалась рядом, подпрыгивая и хватая меня за пальцы. Наконец вечером, после еды, когда я прилег, она вынула у себя из-за щеки кусок жеваного банана и стала совать мне в рот. Я с омерзением отшвырнул ее, и обезьяна отлетела к самой двери. Но едва я стал засыпать, как опять почувствовал ее жесткую шерсть у своей груди. Меня охватило небывалое раздражение, я вновь сбросил тварь со скамьи, после чего она уже не подходила ко мне. Но зато в темноте я видел зловещие огоньки ее глаз и слышал злобное щелканье зубов. Дурное предчувствие охватило меня. Я приподнялся и сел, и тотчас во мраке мелькнула зловещая тень, донесся звук прыжка, отрывистый лай, ворчание и то же щелканье зубов. Я понял, что мы стали врагами, и побоялся беспечно заснуть. Как в первую ночь, я подобрал ноги, привалился к стене и, вытянув руки, следил за окном, а оттуда сверкали два зеленоватых огонька. Я просидел так до утра. Когда же показался свет и я поднялся, обезьяна ухватилась за решетку, встала на задние лапы и защелкала зубами, шерсть у нее на загривке поднялась дыбом, как у кошки при встрече с собакой. Но было светло, ночные страхи миновали, и я стал ходить по камере, думая свою думу…
Вдруг, идя от окна к двери, я почувствовал сильный толчок в спину и от боли не смог сдержать крика. Проклятая обезьяна прыгнула мне на плечи, вцепилась в волосы, а задними лапами принялась царапать и рвать спину. Омерзительная тварь с яростью рычала, лаяла и кусала меня. Это длилось несколько мгновений — пока я не опомнился и не рассвирепел, как она. Я занес руки за голову, пытаясь сбросить тварь, но она взвизгнула и укусила меня за палец. Тогда я левой рукой снизу ухватил ее за заднюю лапу, а правой сверху — за переднюю, которой обезьяна рвала мне волосы, и, хотя из укушенного пальца лилась кровь, успел вытянуть руку как можно дальше, чтобы сатанинское отродье не могло больше ухватить
