внизу, не сразу прихожу к выводу, что это вэн, в кузове которого я лежу, и что кузов открытый, потому что мне видно небо. Пробую встать, но тело меня почему-то не слушается, ограничиваюсь тем, что чуть приподнимаюсь. В голову тут же ударяет кровь, и её напор отдаётся тупой болью в подбородке и губах. Облизываю губы – они большие и почти ничего не чувствуют, имеют вкус крови. Ага, вот и вертикальная рана, из которой идет кровь.
Через борт мне видно только головы людей – это четыре мужчины, которые курят, разговаривают и смеются. Смеются так с открытой душой: запрокидывая голову, широко открывая рот и поднимая брови, мне это в них сразу нравится. Ещё думаю, как хорошо, что рядом есть такие приятные душевные люди. Ещё раз пытаюсь подняться, но не выходит: руки как будто прилипли к туловищу, и ногами тоже не особо пошевелишь. Осматриваю себя и вижу, что лежу «солдатиком» и связан тонкой веревкой, будто колбаска. Начинаю соображать, почему это так, подозреваю, что меня связали вот эти приятные на вид мужики. От этой мысли становится грустно, потому что зачем хорошим людям связывать меня, хорошего мальчика? Звуки их голосов начинают пробуждать в памяти что-то, и в этом же направлении работает логика: раз меня связали, значит или я не хороший, или они? А если они? Почему? Что-то вспоминается.
Мало-помалу, в голове восстанавливаются недавние события, причём в обратном порядке. Вот морда за открытой дверцей, вот дрожащий в моих влажных руках револьвер, вот очень хорошо запомнившееся ощущение пальцев, сжавшихся в пучок внутри спусковой скобы. Вот морды уже нет, а есть только напряжённая рука, вот я безуспешно пытаюсь взвести курок, тянусь за револьвером, холодею от ужаса, умираю от страха за себя и за…
Элвин! Чуть не вскрикиваю, когда вспоминаю его. Образ весёлого чернокожего паренька одним рывком поднимает в памяти события последних трёх дней и становится жутко. А потом всплывают и воспоминания о бомбёжке, о развалинах и кусках человеческих тел, о родителях и сестре, которых больше нет, и становится совсем хреново. Так хреново, что дыхание прерывается и в горле появляется поганый горький вкус полного отчаяния. Когда за несколько секунд вспоминаешь, что все твои любимые люди погибли, а мир теперь больше похож на свалку, по которой рыскают крысы, сознание говорит: «Нахрен это», и пытается убежать, но безуспешно – самый его хвост защемило что-то в груди. Может быть, сердце, которое тоже очень хотело бы остановиться, сжавшись в комок.
Я лежу, связанный по рукам и ногам в кузове, среди головорезов, в одного из которых я к тому же стрелял. Убил? Не знаю, вне зависимости от этого дело швах. Причём я уверен, что быстрой и легкой смерти, которой я сейчас был бы так рад, мне не подарят. Очень скоро они будут делать со мной такие ужасные вещи, которые сейчас я и представить себе не могу, это несомненно. Потому что они «плохие» люди, которые думают и чувствуют совсем по-другому. В русском языке, которого я тогда ещё не знал, есть очень правильное слово для таких инвалидов души – «нелюдь». Я его как первый раз услышал, так сразу понял, о ком идёт речь…
Я лежал и плакал. Плакал навзрыд, но делал это совершенно бесшумно, чтобы оттянуть тот момент, когда они обратят на меня внимание и займутся мной всерьёз.
Слушаю, о чём говорят мужики. Они много матерятся, перебивают друг друга и бурчат с диковинными акцентами, не вынимая сигарет изо рта, но многое мне всё же удаётся разобрать. Становится ясно, что они в числе прочих бежали из Хэммонд Барс, недавно построенной тюрьмы сверхстрогого режима. Я понимал, о чём идет речь, потому что открытие этой тюрьмы стало очень громким событием – жители Далласа протестовали, так как в городе уже было три тюрьмы, и в одной из них как раз накануне случился крупный бунт, который еле-еле удалось подавить усилиями национальной гвардии. Граждане, понятное дело, считали, что их спокойствие лишний раз подвергается опасности, в то время как сенатор уверял, что новая тюрьма наоборот разгрузит обстановку, так как построена с использованием всех новейших секьюрити системс, и сбежать из неё невозможно. К тому же Хэммонд Барс была расположена за городской чертой, и вроде как это обстоятельство делало её ещё более безопасной. Видимо, потому заключённые этой тюрьмы и смогли избежать смертельной обработки с небес.
Также я узнал, что сбежавшие, и в тюрьме не сильно дружившие друг с другом, за её стенами моментально разделились на враждующие группы. Многих уничтожили сразу. Остановившие нашу машину были бывшими копами и рейнджерами из разных уголков страны, которые были разжалованы и заключены после того, как грубо превысили свои полномочия. Сверхстрогий режим за неправильный переход улицы не дают, они наверняка были убийцами и, вполне возможно, психопатами. Самой многочисленной и сильной из всех группировок беглых арестантов оказались чернокожие из разных штатов, которые быстро снюхались. Судя по всему, они перебили большинство других беглецов, причём вселили в сердца выживших такой ужас, что остановившие нас бывшие копы пока только осторожно мечтали о том, как войдут в город через пару дней, когда всё поуляжется. Не знаю – то ли чернокожие их каким-то образом отслеживали, то ли совсем рядом укрепились… Как несколько тысяч человек могут контролировать мегаполис? До сих пор интересно, чёрт возьми. Но, совершенно точно, Элвин попал под горячую руку именно из-за всех этих событий.
А потом они начали обсуждать меня. А именно, они решали, что сделать со мной, когда очнусь: видимо, убивать связанного и оглушённого ребёнка не хотелось даже таким нелюдям, как они. Блин, я лежал и слушал это и непременно бы обоссался – если бы было чем. Они даже не рассматривали вариант оставить меня в живых, но просто придумывали, как повеселее убить меня! Обсуждали разные способы, которые имели свои названия вроде «сделать свинью» и всякое другое, от чего у меня волосы дыбом стояли даже там, где их не было, тело гусиной кожей покрывалось. С наслаждением так обсуждали, предвкушая. Но не все.
Один голос, высокий такой и с картавинкой, пытался возражать и говорить, что «пацан ни в чём не виноват» и что «давайте убьём его просто так», что остальным сильно не нравилось. Они говорили, что пацан такой же кусок мяса, как и все остальные, и что, раз уж ему всё равно придётся умереть, то почему бы не сделать это красиво и интересно. И постоянно подкалывали картавого, издавая дурацкие кудахчущие звуки и что-то шутя насчёт женских стрингов. Тот не срывался, спокойно возражал, но его давили массой. Потом они ещё много спорили, и неожиданно картавый предложил дать мне сыграть в русскую рулетку с тем самым револьвером, из которого я стрелял в Фила. Притом, револьвер должен был оставаться в том же состоянии, в котором был сейчас, то есть с пятью патронами и всего одним пустым гнездом.
Идея всем очень понравилась. Я ещё не понимал что такое «Русская рулетка», но очень скоро мне предстояло узнать об этой забаве всё. Действительно, задумка была, чёрт побери, изящной, к тому же картавый выторговал мне быструю и безболезненную смерть.
Бах, бах, бах! Три невероятно громких удара в борт отдаются в моей гудящей голове.
– Просыпайся, стрелок!
Над бортом появляется широко ухмыляющаяся морда Фила, живого и здорового. Он встречается со мной взглядом и лыбится ещё шире:
– Что, не ожидал увидеться вновь? Подъём! Игру для тебя придумали!
Борт откидывается, он подтаскивает меня за ноги поближе, переворачивает на живот и развязывает узлы, а затем грубо срывает веревки. Я пытаюсь подняться, и это удается далеко не сразу, тело будто ватное. Видимо, лежал я не долго, иначе бы вообще не смог пошевелиться. Местность вокруг уже другая, трассы не видно. Есть небольшая асфальтовая дорога и здание какого-то магазина с размалёванными витринами. Я могу рассмотреть своих палачей.
