Не дело, говорят, разводить нечисть посередь слободы. Всякая зараза может на человека перекинуться. Туда бы, за село их: и конюшни, и коровники, и свинарники. Надо бы, да как вынесешь? Строиться необходимо. А где взять кирпич?
Уезжая, землемер Говяз разделил участок и постройки, как известно, на двоих: сыну оставил одну половину, дочке другую. Но сельсовет распорядился по-своему. Подворье конфисковали. Говорят, убежал, значит, вину За собой чувствовал, боялся попасть под конфискацию. Если бы остался, может, и не тронули. Ну, а раз нет, поступили по-другому. Сын Говяза перебрался к тестю. Дочка пошла жить к свекрови. Сельсовет отдал хату колхозу. Колхоз пустил ее под свинарник. Другие дома тоже недолго стояли пустыми. В одном птицу, в другом телят, в третьем еще какую-нибудь живность поселили.
Не дело, скажете? Ясно, не дело. Даже на правлении об этом спорили. Но решить ничего не решили. Некоторые горячие души на церковь было замахнулись. Мол, торчит без толку. Все равно попа нет, колокола сняли, служба не правится. Стоит мертвая, только совы на ней по ночам кричат. Разобрать — и вся песня. Тут такие дебаты поднялись, хоть хватай шапку да беги из правления.
Горчичный, знаю, против. Сам слышал. Сидят как-то на крыльце у конторы батя мой, Горчичный, председатель артели и еще кто-то, не помню. Отец горячится:
— Чего там церемониться? Бочку пороху — и рассыплется на кирпичики! Тебе, Оверьян, было бы добре. — Отец посмотрел на председателя колхоза. — Вози кирпич возами, строй, что твоя душа пожелает: хочешь, дворец, хочешь, птичник!
Оверьян покрякал, потер шею, начал отшучиваться:
— Не треба мени дворца. Нужник подавай!
А Горчичный возьми и скажи:
— Тимофей Вакулыч, не пори чепухи, — к отцу моему, значит, речь обращает. — Ломать не строить. Тут особой головы не надо. Подумай лучше, что люди скажут и что мы скажем людям. — Затем к Оверьяну: — Не на церковь бы зариться, а посмотреть на каменный обрыв. Может, откроем каменоломню? А что, материал, я вам скажу! Камень легкий, губчатый, пилой пилить можно. — Горчичный тронул колено все того же Оверьяна. (Мне даже обидно стало за отца: в стороне от разговора остался!) — А саман? Может, забыли, как делается? Понимаю, штука не такая прочная, недолговечная. Но по бедности и саман — золото. Протягивай ножки по одежке.
Оверьян подумал, потом ответил:
— Говорят, там товарищ Кутулуп советует взяться за церкву.
— Короткая дорога не всегда правильная, — заметил Горчичный.
— Насчет Кутулупа так не говорите, — вмешался отец. — За Советскую власть голову сложит, не задумается. Помню, на дроздовцев ходили…
Горчичный поморщился.
— Не про то разговор!
Кутулуп — окружной председатель. Всех старше. Даже Горчичный под ним ходит. Он действительно всем головам голова. Чуть ли не с сажень ростом. В обхвате широк: стоит ему опуститься на заднее сиденье своей «чертопхайки», и уже другому сесть некуда. Как только колеса не лопнут! Когда я впервые увидел товарища Кутулупа, он на самом деле был в тулупе. Случилось это возле сельсовета. Он выбрался из открытой машины, поманил к себе меня, Микиту и Юхима. Да как распахнет полы, как сгребет всех троих под кожух. Басовито гогоча, понес в сельсовет. Мы чуть не задохнулись в овчинной темноте. Потом вытряхнул нас на цементный пол коридора да как гаркнет:
— Держи их!
Не знаем, где прыть нашлась. В момент очутились У церковной ограды.
Оказывается, он за то, чтобы сломать церковь. А раз Кутулуп сказал, значит, никакая крепость уже не устоит!
Пошла смута по слободе. Бабы разгневались. Свистни им — возьмут рогачи в руки, выйдут на защиту. Мужики, те поумнее. Решили писать лист в Харьков, в столицу республики, на имя Григория Ивановича Петровского. Думают, пусть разберется: все-таки председатель всей Украины. К тому же человек простой, из рабочих. Даже земляк: из Катеринослава, губернского нашего города. Надеялись, рассудит по справедливости, да еще и хвосты наломает кому следует.
Не знаю, послали тот лист или не послали, но что писали, это точно. Микита сообщил нам, что письмо составлено его отцом, листоношей. Начато вроде так:
«Здравствуйте, Григорию Ивановичу — дорогий Всеукраинский староста, доброго Вам здоровья. Пишут граждане нашей слободы. Передаемо низкий поклон. А еще сообщаем, что урожай был хороший. Корму скотине запасли немало, до нового хватит. В этом году окот прошел благополучно. И коровы телились справно. Так шо будьте спокойны…»
Микита не знает, что писано дальше. Не успел прочитать. Батько схватил его за ухо и вышвырнул за порог.
Школьный зал набит до отказа. За каждой партой уселись по четверо. Кому не хватило места, стоят в проходах плотной толпой. Галдеж — оглохнуть можно. Все говорят, и никто ничего не слышит.
В проходе появился Сирота. Зал замер. Чудно, наступила такая тишина, будто уши намертво заложило. Сирота стал у стены. Голубеет расшитая косоворотка, белеет продолговатое лицо с крепким хрящеватым носом. Брови широкие, густые. Лоб низкий. Залысин нет. Чуб темной шапкой надвинут чуть ли не на самые брови.
Сидор Омельянович отменил последний урок и устроил общий сбор. Говорить будет о церкви. Точно знаем. Сейчас вся слобода ею занята. Тетки под хатами о ней балакают. Дядьки — возле «рачной». Начальство — в сельсовете. Ну, а мы, ясно, в школе.
Не знаю, как мне быть? Сначала настраивался против церкви. Совсем ее не жалко. Стоит пустая, окружена могилами, обросла кустарниками, бурьяном заросла. В трещинах порога — лебеда. Окна повысажены. Птахи всякие туда залетают. Гнездятся, где не следует. Внутри ничего такого не осталось. Была когда-то серебряная утварь, золотые оклады. Теперь нет. Все поразнесли.
Отец мой поутих насчет церкви, и мне ее жалко стало. Выходит, куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
Однажды зашли мы с Микитой в церковь. Я как затянул: «Ого-го-гоу!..»
Поплыло эхо, затрепетало под сводом главного купола. Померещилось, мне, будто вздрогнула тяжеленная цепь, на которой держится паникадило.
Микита объясняет:
— Вон в тех выступах — горшки вмазаны. Понял?
Киваю согласно, но, правду сказать, верится не очень. Хотя почему же? Помнится, возьмешь глечик, поднесешь ко рту, забубнишь — отдается гулко. В церкви, видать, большие глечики вмурованы, покрупнее домашних, оттого и звук пораскатистей.
Микита за то, чтоб церковь не трогали. А что думает Юхим, не пойму. Говорит:
— Яке мени дило!
Конечно, ему теперь не до церкви, своих забот по горло. Отец ж без ноги остался, на деревяшке ковыляет. А деревяшка, известно, не своя нога, на ней шибко не разгонишься. Юхим теперь вместо отца бегает.
Замерла школа, слушает своего директора. Сирота издалека начал, чтобы яснее было. Рассказал, откуда взялась религия и что она такое есть. Всю историю припомнил. Как же, он
