несознательность. Мешает вера в бога. Церковь стоит на нашем пути, как бельмо на глазу!
Костя продекламировал слова Сироты, как свои кровные, выстраданные. Засверкал монгольскими глазами, слепил губы вареничком. Если бы еще и ногой топнул, был бы совсем прежним Котькой.
Подался вперед Микита. Скороговоркой затараторил выученный стишок:
Микита обрывает свой голос, мы трое одним выкриком кончаем:
Затем снова Микита:
И мы.
Чистый спектакль. Детишки завизжали радостно. Жена Чибрика прикрыла рот платком, улыбается. Сам хозяин привстал от удовольствия, разглаживает складки под пояском, басит врастяжку:
— Шту-ка-ри!
Удачное начало многое значит. В первую хату входили, словно замороженные, потом повеселели.
— Добрый день, дядечку, добрый день, титочко! Принимайте «легкую кавалерию». Поем, пляшем, картинки показываем!
— Заходите, гостями будете! Что за «кавалерия»?
— Ось послухайте!
Представление начинается.
Один дядько слушал, слушал и сказал:
— Все по-писаному… Нельзя ли по-простому?
Мы теряемся. Что заучили, то знаем, а по-простому о чем говорить?
— Вот ты, Костя, бывал аж в Барвенкове. Как оно там?
Удивительное дело, где и красноречие взялось. Котька и про паровозы рассказал, и про депо. Батько, говорит, в ремонтниках ходил, нормировщиком. Наряды выписывал, поковки принимал. Мы слушаем и думаем: «На видном месте был. Как же иначе? Ученый человек везде заметен: хоть в селе, хоть в городе».
— Паровозы тяжелые, как хата, — говорит Котька. — Тянут вагонов по двадцать, чтоб не сбрехать! В одну сторону руду везут, в другую уголь. Снуют туда-сюда, туда-сюда. Составов сотня за день простукает.
— Це дило, це дило! — согласно закивал дядько. — Живем, значит, живем! Спасибо, сынку. Про это всем и рассказывай, какие заводы, какие рудники построили. А по-писаному оно как-то не так. — Потер коленки, подумал, добавил: — Насчет церкви не беспокойтесь. Что надо, то и сделаем.
Встречали и по-иному:
— Идите подальше, ищите дураков в другом месте. Мы такую бумагу не подпишем!
— У нас никакой бумаги!
— Ступайте, ступайте! — И дверь на засов.
Было и так. Только спели про «пауков-крестовиков», поднимается из-за стола хозяин. Рослый, головой до матицы достает. Поддернул овчинные штаны-иршанку, махнул сюда-туда по усам, перекрестился на лампадку, подступил вплотную. Чуем недоброе, стоим, ни бе ни ме.
— Значит, «пауков-крестовиков»? В школе такое учат, да? Ах вы, сатаны с того свету! — Схватил Котьку и Микиту за шиворот, несет к двери, словно щенят, нас с Юхимом ими же подталкивает. Потом как туранет всех через крыльцо — покатились по мерзлой дорожке. — Сгиньте с моих очей!
Опомнились только тогда, когда миновали добрый десяток дворов.
— Вот сумасшедший! — заметил Микита.
— Кулак-мироед. Соловки по нем скучают! — добавил я.
— Паук-крестовик! — уточнил Котька.
Юхим шмыгнул носом.
— Здорово дерется, зануда!
В общем, по-разному встречали.
3
Привезли динамит. Целую бричку подтянули. Будут взрывать церковь. Холодно стало. Страшно. Послышалось, завыли по дворам барбосы.
А почему холодно? Откуда страх? Сами же бегали по людям, сами против церкви агитировали. Теперь явились запальщики. Будут слово подкреплять делом.
Смутным показалось дело. Когда говоришь, когда играешь спектакли — это одно. Это вроде бы не всерьез. Но когда динамит, бричка динамиту — шутки плохи!
Закатили ее в церковную ограду. Распрягли лошадей, погнали в конюшню. Возле брички выставили часового с винтовкой. Это уже не агитация. Тут слово ни к чему. Бессильно. Все! Участь решена. Видишь, как сгорбилась, как потемнела церковь? Пришел последний час. Рухнет она под ударом, пылью пойдет по воздуху…
По слободе пошли беспокойные пересуды. Вспомнили воду высокую, которая коснулась церковного порога. Вспомнили и то половодье, которое унесло колокола со звонницы. Теперь, видимо, всемирный потоп приближается — весь храм смоет.
От Григория Ивановича, верховного старосты, вестей нету. Может, и направил строгий ответ, но Кутулуп под спуд доложил. А возможно, и послать не дали. Над его головой есть головы и повыше. Кто знает, как оно там? Горчичный, слыхали, протест выдвинул. Но его так
