— Кавказский берег видел?
— Ну?
— Горы у воды словно ножом срезаны. Заметил? В Крыму иначе. Холмы опускаются к воде полого. Помнишь Медведь-гору?.. Кавказские срезы светлы. Издалека видно. Над ними белыми крапинками санатории. В синем лесу — белые строения. Здорово. Как сейчас вижу… В одном из них — морской госпиталь. И что ты думаешь, подошел миноносец, начал обстреливать. Крушить стены, проваливать потолки. Братва, рассказывают, кто куда. Кто бегом, кто ползком. А он палит. Я когда-то лежал в этом санатории. Из Севастополя нас, раненых, полный транспорт доставили. Меня как раз перед тем стукнуло. Попал в лазарет. Моя братва улетела на своих крыльях. Кое-какие машины взорвали. Аэродром изуродовали. И айда на Кавказ. Страху натерпелся на транспорте. В воздухе проще. А на воде — муторно. Все тут не свое, не привычное, медленное… — Костя отшвырнул ветку, скосил на меня узкие глаза. — Понимаешь, Дёнка. Госпиталь не военная цель. Под красным же крестом! Но он не посчитался. Сам под черным крестом ходил. О, я его выслеживал! Это была не первая его операция. Ну, думаю, не я буду, накрою. Накрыл.
Слушаю Костю и все вижу по-своему, наверняка не так, как было. То есть, может, в главном и так, но по-своему. Ну, например, о таких подробностях Костя не упоминал. А я вижу: черный бинокль поднимается медленно, словно стволы спаренного орудия. Шарит по берегу, задерживаясь на белых продолговатых зданиях. Дальномер тоже напрягает свои широко расставленные глаза, как бы входя в дымку береговую, раздвигая ее, осматривая каждый поворот, впадину, выступ.
Кто он? Как попал сюда этот миноносец? Босфор — узкое горлышко. Над ним наши самолеты пролетают. В глубинах наши лодки таятся. Эсминцы в дозоре бывают. Далеко им ходить, от Поти. Но ходят. Может, по Дунаю сплавлен? Или все-таки кружным путем добрался? Размышляю: может, он из семейства «ягуаров» будет? Тогда далекий гость. Его дом на Балтике. Ходил у шведских берегов, побывал в Рижском заливе. Сопровождал транспорты с войсками и снаряжением. Может, это тот, который в июле сорок первого схлестнулся с нашими эсминцами? У него на юте вспыхнул пожар. Катера охраны обволокли его дымовой завесой, помогли уйти из-под огня. Чуть обожженный, он, видимо, больше не попадал ни под снаряды, ни под бомбы, ни, того больше, под торпеды. Конвоировал суда по Средиземному морю: в Африку и обратно к Пиренеям. Затем стоял в Пирейском порту. И вот Черное море. Я увидел: судно прошло Босфором. Берега смыкались, смыкались, пока, не закрыли пролив совсем. Как выйти обратно? В то время немец, конечно, считал Черное море своим внутренним водоемом. У него, быть может, и не было таких опасений.
На сером борту черный крест, точь-в-точь как у псов-рыцарей на шлеме. Крестоносец перекладывает руль вправо, выходит к цели левым бортом. Одновременно орудийные башни носа и кормы разворачиваются, поднимают длинные стволы. Катера охраны рыщут вокруг эскортируемого. Просматривают небо, прослушивают глубины. Чуть что — ударят по самолетам, по лодкам. Чуть что — пойдут на перехват торпедных катеров.
Зачем ему понадобилось истреблять калек? Зачем понадобилось кровавить уже окровавленные бинты? Откуда такая жестокость?
Мне вспоминаются слова профессора нашего института, низенького круглого человечка. Поглаживая седой вихорок на головке, повторял нараспев:
— Афуроре норманорум либера нос домине!
Что означает, если я правильно запомнил: «От дикости и зверства нормандцев сохрани нас, господи!» Так, уверяет профессор, молились в древности латиняне, истерзанные набегами норманнов-германцев. Я мысленно повторяю заклинание: «Афуроре норманорум…» И уже вижу долину реки Риона. Вижу взлетное поле. Костя натягивает шлем. Застегнул «молнии», бежит к машине. Несется с выбрыком, как любил бегать в детстве, рывками, высоко подпрыгивая. На самом деле, может, он бежит и не так. Но я его помню таким, потому и вижу таким, где бы он ни был, кем бы ни служил. Котька для меня всегда остается Котькой.
Он шел на север. Держался береговой линии. Мир под ним разделен надвое: темно- голубое и темно-зеленое. Первое — слева. Это море. Второе — справа: лесистые склоны. Словно курс, проложенный по цветной карте белым карандашом, светилась линия прибоя.
Катера, похожие на водяных пауков, скользили по морю, оставляя заметные линии разводов. Они кинулись на перехват самолетов. Решили поставить заградительный огонь подальше от охраняемого судна. «Мы тоже ученые, — подумал Костя, — битые, купаные, стреляные. Нас таким маневром не проведешь. Кидайтесь сюда. А мы перепрыгнем через ваш забор, зайдем с той стороны». Он взял штурвал на себя. Машина круто пошла вверх. Линия горизонта пропала под фюзеляжем. Радист доложил:
— Командир звена прикрытия хочет шугануть катера, пройтись над палубами. Просит «добро»!
— «Добро» не даю! Пусть сидит у меня на хвосте.
Машина упала на правое крыло. И земля и вода повисли где-то сбоку, на уровне, глаз. Чтобы видеть цель, надо косить вправо. Ага, вот он. Застрочили скорострельные зенитки. Появились близкие облачка разрывов. Теперь он резко бросил машину вниз на серую продолговатую цель. Кажется, промедли минуту, и бомбовоз врежется стеклянным носом в широкую трубу миноносца.
После того как оторвутся бомбы, чувствуешь неимоверное облегчение. Просто гиря с души! Они еще не накрыли цель, но ты уверен: накроют. Ты им дал точное направление. Ты метнул их как раз тогда, когда почувствовал: время! Ради этой секунды, собственно, и живешь. Кажется, что и родился именно для этого. Школа, училище, тренировочные полеты, может быть, даже ледяная горка, что у чудно?й криницы — все для этой секунды. Пусть потом собьют, пусть сожгут, пусть утопят — дело сделано!
Откинулся назад, потянул штурвал. Машина с великой натугой начала выбираться из падения. Опасная точка. В это время до тебя рукой подать, идешь медленней обычного. Сейчас ты уязвим не только для снаряда, но даже для винтовочной пули.
Огонь вырвался из-за спины. Вернее, из-за спинки сиденья.
Ни суеты, ни растерянности. Сейчас не до того. Надо знать: дотянет машина или не дотянет? Выбрасываться или не выбрасываться? А ну, выбросишься, подойдут чужие катера, подберут. Нет, надо тянуть. Штурман сбил пламя. Кажется, ничего опасного. Но высоты не набрать. Какая-то мертвая усталость в левом моторе. Предложил ребятам, стрелку и штурману, прыгать. Отказались. Говорят, дождемся берега, там видно будет. И действительно: там все-таки земля. Висеть над водой как-то неуютно. Положил машину на левое крыло. Показалось, лобастые холмы пошли на таран…
Костя разровнял ботинком сухую землю. Нацарапал палочкой что-то вроде черевика. Перечеркнул этот черевик пополам.
— Разворачиваясь, заметил: вот так корма, — ткнул палочкой в верхнюю часть рисунка, — вот так нос, — ткнул в ту часть, что ниже линии. Линия — это, оказывается, поверхность моря. — Я с ним расквитался. Теперь, думаю, не страшно и в бугор врезаться.
Он отбросил палочку, затер рисунок подошвой. Рывками засучивает рукава. Показывает:
— Вот тут и тут! — Задирает обе штанины. — И тут!
— Переломы?
— Даже не слышал, как хрустнули. — Вскинул подбородок. — Я посадил. На чайной плантации, понял? Шасси не вышли, заклинило. На брюхе по кустам скользил. Дальше — ров.
