— Откуда такие глубокие познания? — спрашиваю.
— Всю обшарил: и с воздуха и с земли нагляделся.
Микита повернул голову, улыбается слабо.
— Коменданта нашего не встречал? По фамилии Гергуляну. Удрал, сатана. Как услышал: русешти идет, — словно вихрем сдунуло. Чтоб у него ноги отнялись!
Я смеюсь:
— Большей кары не желаешь?
— Хуже ничего нет! — погладил свои ноги, поправил одеяло. — Он мне, гад, удружил напоследок. Всегда отпускал. Поймают, бывало, ночью патрули, приведут. Ну, побалакает- побалакает — и ступай по-доброму. А тут заерепенился. Отправлю, говорит, в город. Я приуныл. В слободе то-се, глядишь, отбрехался. А там кто станет разбираться? Ну, думаю, быть бычку на веревочке…
Дверь распахнулась. Поля, держась за косяк, перевесилась к нам в спальню.
— Чуешь, батько? — обратилась к Миките (странно как-то: «батько». Почему? У него даже детей нет, а он — «батько»!). — Куда ставить стол?
Микита засмеялся, сыпанул скороговоркой, как бывало, при игре в домино:
— Ходы сюды, ставь тут!
— Разве впихнешь?
— Попробуем!
Я поспешно помогаю Поле внести стол. Костя тоже приподнялся.
— Сиди, сиди, — говорю, — мы тебя столом к окну припрем.
Стол еле протиснулся между кроватью и музыкальным «комбайном». Смотри как удобно! Костя с того конца, я с этого. Микита, не вставая, может чуть приподняться на локтях, чуть податься влево — и тоже за столом.
Я спохватываюсь.
— А Поля?
Она кладет теплую легкую руку на мое плечо:
— Не беспокойтесь. У меня хлопот много, сидеть не придется.
Начала накрывать на стол. Тарелочки с ломтиками сала, консервами, с горкой яиц, нарезанным хлебом. Мисочки с холодцом, творогом, сметаной. Каждый раз, ставя закуски, касалась грудью моего плеча. Иначе никак не подобраться к столу: только через меня. А я вроде и не догадываюсь, что надо отодвинуться в сторону. Сижу, словно завороженный. Она тоже виду не подала, что мешаю. Понимаю: все это глупо, ни к чему. Но, видимо, так устроен человек, что временами на него находит затмение. Тем более на одинокого, на соломенного вдовца, который млеет, если женщина рядом.
Костя набрел на «Голос Америки». Политический комментатор настойчиво гудел что-то угрожающее. Вспоминаю поговорку:
— И хочется и колется… Мастера на чужой беде наживаться. Знаешь, как измывались над Кенигсбергом?..
Перед моими глазами горящий город. Обломки широкостенных замков, краснокирпичных костелов, обгоревшие стены портовых сооружений. Город сложил оружие, заявил о капитуляции. Мы должны входить в него, но не можем. Все небо черно от американских самолетов. Стараются наши союзники, день и ночь сыплют бомбы. Молотят размолоченное. Перетряхивают кирпичный прах. Зачем? Почему такая жестокость? Чтобы нам ничего не досталось. В немцев как будто метили, но били по нас. Каждому ясно.
Миките забавно мое возбуждение. Мнет в пальцах черную родинку-бородавку, усмехается.
Я наливаю по полстакана. Зову Полю.
— Ни-ни, в рот не беру! — слышно из-за двери.
Микита кивком головы подтверждает. Я поднял стакан:
— Ну, легкая кавалерия, за нас!
Костя бьет себя по коленкам:
— Ох, молодец, Найдён, вспомнил. По коням!
Чокнулись. Смотрим друг на друга. Все понимаем. Сидеть бы здесь четвертому — Юхиму бы тут жмуриться, держа стакан на уровне глаз. Но Юхима нет. Выломился из компании, словно гнилой зуб изо рта.
2
Комендант Гергуляну сдержал слово. Приказал подать каруцу к сельсовету. Вывел Микиту из «холодной». Кивнул Юхиму: садись рядом, бери вожжи в руки. Да гляди в оба.
— Гата!
Бричка тронулась, застучала ошинованными ободьями по мостовой. Обыкновенная наша бричка, ставшая теперь румынской каруцей.
Гергуляну никакого зла на Микиту не держал. Отправил его так, на всякий случай. Пусть побудет еще в городской комендатуре. В слободе надоел. Чуть ли не каждую ночь ползает по огородам. Морока с ним. И еще такая мысль пришла Гергуляну в голову: «Молодой, но в войске не служил. В полицаи не пошел. Может, специально оставлен? Пусть разберутся».
Они сидели рядом на рессорном сиденье. В руках Юхима вожжи, между колен — карабин. Микита — с пустыми руками. Но чувствует, что сильнее Юхима. Потому что Юхим на него нападать не собирается. А вот Микита напасть может. Рубанет по шее ребром ладони, к полетит Юхим вверх подошвами. Хватай оружие в одну, вожжи — в другую руку. Скачи во весь опор! Но куда? Далеко ли ускачешь? И, главное, зачем? Ну, погоняют тебя на стройку «сентрале штрассе», потомят недельку. Потом скажут: «Тикай отсюда, хлопец, ко всем архангелам, без тебя забот по горло!»
Когда поднялись на бугор и оказались над каменным обрывом, Микита оглянулся назад, посмотрел на слободу — заныло сердце: «Может, в последний раз вижу?»
— Отпусти, Юхим.
— Куда?
— В лесополосе спрячусь.
— Хуже будет. Сиди спокойно. Скажешь там все, как есть. Может, вместе и домой вернемся. Но-о-о!.. — почмокал, подергал вожжами. Кони пошли ленивой трусцой. На Микиту дохнуло прогорклым запахом лошадиного пота. До чего же мил запах, если думаешь, что дышишь им в последний раз!
В городскую тюрьму Микиту не кинули. И на работу не гоняли, как ожидал. Оставили при комендатуре. Стекла протирал, картошку чистил, полы мыл. В общем, унижали Микиту бабским занятием. «Значит, и за мужчину не считают. Ну постойте, нелюди, я себя покажу!»
Может, и показал бы, да не пришлось. Потянуло с востока пороховым ветром. Забегали временные хозяева, заторопились с отъездом. Микиту пихнули в глухой фургон. С ним еще три человека. Офицер сел в кабину рядом с шофером. Солдат на крыле пристроился, стоя. «Тут нам и конец, — подумалось Миките, — вывезут на гору, свернут в яр, дадут по лопате в руки…» Но еще и на бугор не поднялись, еще и по верховому асфальту не прокатились, как щелкнул засов на двери фургона, послышалось:
— Шнель, шнель!
Внизу стоял немец. Руки — на автомате. Автомат — на груди. Бордовый ремень
