ореолом докторского статуса. Люди считали, что с ним можно поговорить. Что правда, то правда – он довольно редко прерывал их своими соображениями. Пережевывая жвачку какой-то идеи, покуда она не выпустит последнего сока, с виду он будто слушал изливаемый на него речевой поток. И пациент ценил его мудрость. Да и в самом деле – добрый, отзывчивый, тщательный и медленный, он был, наверное, мудрым. Мне, с моей особой сыновней позиции, трудновато судить.
– Ну и чего ей было надо, папочка?
Циничная часть моего существа на секунду возликовала, вообразив, как папа предлагает Эви слабительное. Но он пристально разглядывал чайник, поджав губы. Я ждал.
– Она... разуверилась в людях.
Я спрашивал себя, не продемонстрирует ли мой вопрос о том, кто эта девица, мое полное безразличие. Но разумно решил воздержаться. Зато мама полыхнула очками и со значеньем кивнула.
– Меня это не удивляет! Нисколько не удивляет!
– Твари, – сказал папа. – Все мужчины животные, твари. Вот что она сказала.
– Та-ак, – сказала мама. – А чего ты ждал от такой девицы? Мужчины таковы, какими ты...
Я прыснул чаем на скатерть. Эта мелкая неприятность подоспела весьма кстати. Пока меня стукали по спине, я очень рассчитывал на перемену темы. Но мне бы следовало понимать, что мама в своем странно затяжном приступе раздражительности не ограничится двумя-тремя репликами. И папе придется сдаться.
– Продолжай, продолжай, папочка. Что же ты ей на это сказал?
Папа вытер усы, провел ладонью по лысине, поправил очки, снова взглянул на чайник. Я услышал стук маминой туфельки.
– Я сказал – «нет».
Стук продолжался, и папа его услышал. Он уточнил:
– Я сказал – нет, они не животные. Сказал – я не животное. Сказал – наш Олли...
Стук прекратился. Папа мерцал и сверкал на меня искоса.
– Я сказал – конечно, у него есть свои недостатки, много недостатков, но он не животное.
Наступила пауза. Мама заглянула ему в глаза и спросила едва слышно:
– И что же она сказала?
Папа отвернулся от меня и смотрел в свою тарелку. Он ответил уклончиво:
– Ну, сама знаешь, как это бывает, мама... Я начинаю думать, а они... не помню.
Мама встала, взяла чайник и ушла с ним на кухню, хлопнув дверью. Снова наступила пауза. Потом папа тихонько сказал:
– Знаешь, все из-за этой свадьбы. Вот вернется она с этой свадьбы и... успокоится.
К концу приема я ждал в наших зарослях. Эви запаздывала, но все же она пришла. Ситцевое платьице и все такое прочее всплывало по тропе. Моя распаленная похоть предвкушала ее кротость, униженность, осознание своей новой роли. Но Эви улыбалась, глядела даже, пожалуй, победоносно и опять излучалась. Она прошла мимо меня, уверенно двинулась сквозь кусты, сквозь ольшаник и села посреди морковных огрызков кроличьего садка. Я мялся рядом, переводил взгляд с нее на город и обратно.
– Пошли, Эви!
Она душисто тряхнула сияющей гривой, легла на солнышке. Широко раскинула руки, вытянула ноги, куполом опало платьице.
– Пошли, Эви!
Снова она тряхнула головой, громко захохотала. Я подошел, присел на корточки рядом.
– Слушай – в чем дело?
Эви включила все, что положено, и глядела на меня искоса, помахивая лохматыми ресницами. Уперла подбородок в шею, еще подтянулась, отделив верхнюю часть тела от земли, и у меня перехватило дыхание. От знакомого запаха.
– Пошли на наше местечко – нам будет хорошо!
Эви закрыла глаза, рухнула. И так лежала, не улыбаясь.
– Здесь или нигде!
– Но... ведь город!
Подняла голову, глянула туда, косо усмехнулась.
– Я сказала. Все, мистер Умник.
Я приказывал, уговаривал, умолял. Эви не шелохнулась. Лежала, растянувшись, раскинув руки, и отвечала все той же фразой:
– Здесь или нигде.
