отклик в душе юного Королева, и о недолгом времени, проведенном в стенах этой школы, с теплой благодарностью он вспоминал всю жизнь.
Среди одноклассников его был Валерьян Божко, просто Валя, с которым они дружили все эти трудные годы. Теперь они сидели на одной парте. Этому очень скромному, тихому, высокому и невероятно худому пареньку во время войны оторвало ниже локтя правую руку, он писал и искусно чертил левой, любил и умел мастерить и, пожалуй, не мог разделить тогда с Сергеем только его увлечения гимнастикой. В классе быстро сколотилась дружная компания: Сергей, Валя, весельчак Илюшка Йоффик, типичный одесский «жлоб» Жорка Калашников, нескладный подслеповатый Володя Бауэр, знаменитый тем, что мог с завязанными глазами различать людей по запаху.
Впрочем, первым Сергей очутился в этом списке совершенно случайно. Как дружно отмечали много лет спустя его однокашники, Королев в школе был фигурой довольно неприметной. Он никогда не входил в классную «элиту», не держал первенства ни в чем: не был «ударником» (Надя Хлебникова, любимица классного руководителя Темцуника, совершала буквально подвиги успеваемости и прилежания), не считался «душой компании» (эти лавры были у Ильи Йоффика), выдающимся спортсменом (Калашников был, безусловно, более сильным гимнастом), не блистал на школьных театральных подмостках (там царил задавака и пижон Жорж Назарковский), не прославился как музыкант (Юра Винцентини и Лидочка Гомбковская хорошо играли на рояле). Мария Николаевна вспоминала, правда, что Сергей писал стихи, среди которых одно стихотворение, «Россия», казалось ей тогда удачным. Альбомчика со стихами не сохранилось5: кто-то из друзей неловко пошутил над его «поэтическими опытами», и Сергей сжег стихи. Но ведь редко кто не пишет стихов в пятнадцать лет. Поэтому он выглядел классическим средним учеником, разве что был красив – черноглазый, с нежным девичьим румянцем во всю щеку. Удивительно, но даже чувствуя свое превосходство в чем-либо, Королев в молодости не умел выказать это с эффектом, блеснуть, пустить пыль в глаза. Его было трудно расшевелить. Нежинское одиночество сделало его если не замкнутым, то необщительным. Впрочем, он не был скрытным, если его спросишь, он расскажет, но первый рассказывать не начнет. И все-таки было в нем что-то, какое-то инстинктивно ощущаемое всеми превосходство, решительно не позволявшее причислить его к категории «серых» личностей. Быть может, это была основательность характера, надежность в дружбе. Иначе чем же объяснить, что во всех делах и проделках, вечеринках и прогулках, спорах и состязаниях всех умников, чемпионов, острословов и других признанных талантов – во всем этом он рядом, без него не обходятся, он нужен.
Первая в его жизни школьная зима. Не было света, бумаги, керосина. Угля тоже не было, и дров тоже. В классах сидели в пальто, да и в пальто было холодно. Одно название пальто: на «рыбьем меху». Все поизносились за эти годы, ходили бог знает в каких нарядах. Мария Николаевна сама научилась даже обувь шить.
В феврале 1923 года Александров, который был завучем, но, по существу, получил от директора Бортневского, известного одесского архитектора, все права руководителя, увлекся идеей создания при школе производственной мастерской. По его мысли, нехитрая продукция ее, изготовленная руками учеников, могла реализовываться, а полученный доход идти на укрепление латаного школьного бюджета. Все было подсчитано, продумано, помещение под мастерскую определено, весь вопрос был только в том, где, собственно, взять станки и инструменты. В 1923 году это была серьезнейшая проблема: каждый напильник на вес золота. Александров давил на наркомпросовцев, искал добрых шефов на заводах, в порту, все ему сочувствовали, идеи его горячо одобряли, но инструментов никто не давал. И тут он случайно узнал, что на Молдаванке6 продается столярная мастерская.
Константин Гаврилович Вавизель, владелец мастерской «по изготовлению деревянных шкивов», согласился продать свое «дело» профстройшколе.
– Только одно условие, молодой человек, – сказал старый столяр Александрову, – забирайте и меня вместе с мастерской...
Так школа получила и мастера-наставника и инструменты. О, это было огромное богатство: ленточная пила, циркулярная пила, токарный станок, верстаки, рубанки, долота, стамески, молотки, даже маленький электромотор с ременными трансмиссиями. Ремни рвались, правда, но это уже пустяки...
Перевозили Вавизеля всей школой. Это был чудесный, веселый день. А тут еще дрова получили, опять всей школой разгружали, но теперь уж не как попало: ровненькие, без сучьев поленца откладывали в сторону. Это были заготовки для мастерской.
Сергей ходил у старика Вавизеля в любимчиках. Столяр доверял ему, знал: Королев парень серьезный и аккуратный, ничего не сломает. Сергей допоздна засиживался в мастерской. Он любил мастерить, да и Вале Божко нужно было помочь: с одной рукой много ли сделаешь рубанком?
Весной, с первым теплом все как-то повеселели. Из промерзшей школы все торопились по домам, а теперь и уходить не хотелось. Сергею тут нравилось, да и учиться было интересно. Давали начала высшей математики, строительной механики, сопромата. Ставили, пусть простенькие (для сложных не было приборов), опыты. Владимир Петрович Твердый придумал – чего, кажется, проще – на козлы положили доску, нагружали кирпичами, потом замеряли прогиб, вычисляли модуль Юнга для дерева. Борис Александрович Лупанов устраивал литературные диспуты. «По косточкам» разбирали, судили, защищали Катюшу Маслову, Базарова, Раскольникова. Королев сам руку поднимал редко, но, когда спрашивали, отвечал толково. Однажды на уроке физики Александров наставил кучу двоек: никто, даже отличники из отличников, не могли нарисовать и объяснить принципиальную схему телефона. Вызвал Королева. Все были уверены, что сейчас появится еще одна двойка. Но Сергей не спеша нарисовал на доске схему и все разобъяснил. Все очень удивились, а Жорка Калашников сказал:
– Вы у нас, Сережа, просто Эдисон!
Но и двойки он, конечно, тоже получал. Когда не знал, не выкручивался, говорил набычившись:
Это я не знаю...
Ну после такого признания даже непедагогично не поставить двойку. Иногда по вечерам в школе устраивались танцы. На них приходили ребята из соседней электропрофшколы, и вскоре было замечено, что их девушки куда охотнее танцуют с «чужими», чем со «своими». Решено было «электриков» осадить. На очередном вечере у дверей поставили двух здоровенных дежурных с заданием, коротким и ясным: «не пущать!» «Электрики» были возмущены до глубины души. Обуреваемые жаждой мщения, двое полезли на металлическую мачту энергосети с намерением обесточить коварную стройпрофшколу и под угрозой темноты вынудить к сдаче. Однако до контактов на мачте не дотянулись и решили сменить осаду штурмом. Дело принимало нехороший оборот: не ограничившись угрозами, «электрики» стали швырять в дежурных камнями, поднялся большой гвалт. В этот момент двери школы распахнулись и на ступеньки вышел крепкий паренек с повязкой распорядителя на левой руке.
– Тихо, ребята! – зычно крикнул он. – В чем дело? Перебивая друг друга, «электрики» начали объяснять.
– Так. Ясно. – Распорядитель обернулся к дежурным: – Как же можно не пускать добрых соседей?..
– Сережка, черт, ведь они расхватают всех наших девок! – завопил один из стражей.
– Давайте договоримся заранее: танцевать с нашими девушками только по очереди: один танец ваш, следующий наш, согласны?
Электрики благодушно загудели. Инцидент был исчерпан.
Прослеживая жизнь Королева, можно подметить такую деталь: он обладал не часто встречающимся искусством – умением говорить с толпой...
Весной захватило мальчишек новое увлечение: яхты. Яхтами Одесса всегда славилась, но в годы гражданской войны, право, не до яхт было. Многие хозяева знаменитых яхт удрали за границу, бросили своих красавиц на произвол судьбы. Теперь энтузиасты устроили в порту военно-морской пункт допризывной подготовки – организацию добровольную, полувоенную, забрали яхты, подремонтировали их, переименовали для порядка. «Маяна» стала «Лейтенантом Шмидтом», «Меймон» – «Коммунаром», «Ванити» – «Комсомолией».
Теперь прямо из школы Жорка Калашников, Володя Бауэр, Сережка Королев бежали в бывшую Арбузную гавань, на яхты. Калашников ходил на «Ирэне», Бауэр – на «Метеоре», Королев – на «Лейтенанте Шмидте», которую все, в том числе и сами «крестные отцы», по-прежнему звали «Маяной». До революции «Маяна» принадлежала Фальцфейну, владельцу консервных заводов и огромного поместья, на территории
