что какая-нибудь дама непременно сидела бы и на правом вашем крыле, а быть может, и на коленях. Ибо дамы, как вы могли заметить, особенно падки до таких трагедий, взятых из жизни.
— Если бы моя жена согрешила, — сказал Ангел, — я, по вашим законам, вероятно, не мог бы зашить ее в мешок и бросить в воду?
— Времена Великой Заварухи миновали, — отвечал гид холодно. — В те дни любой военный, обнаружив, что жена ему неверна (так у нас это называется), мог безнаказанно застрелить ее и заслужить рукоплескания толпы, а может быть, и какое-нибудь подношение, даже если сам он, будучи в отсутствии, много чего себе позволял. Вот это был ловкий способ получить развод. Но с тех пор, как я уже сказал, процедура изменилась, и даже военные вынуждены теперь прибегать к этим обходным маневрам.
— А любовника он может застрелить? — спросил Ангел.
— Даже это запрещено — вот до чего мы изнежились и измельчали. Впрочем, если ему удастся выдумать для любовника немецкую фамилию, он и теперь еще подвергнется наказанию условно. Наш закон славится тем, что никакие соображения чувства не могут его поколебать. Я отлично помню один процесс во время Великой Заварухи, когда присяжные вынесли решение наперекор очевидным фактам, лишь бы никто не заподозрил закон в пристрастности.
— Вот как, — отозвался Ангел рассеянно. — А что происходит сейчас?
— Присяжные обсуждают свое решение. Впрочем, поскольку они не ушли, решение их, по существу, уже принято. А вот сейчас истица достает из сумочки нюхательные соли.
— Интересная женщина, — произнес Ангел веско.
— Тсс, сэр! Вас может услышать судья.
— Ну и что? — удивился Ангел.
— Он может удалить вас из зала за неуважение к суду,
— А он не согласен с тем, что она интересная женщина?
— Ради всего святого, замолчите, сэр, — умоляюще прошептал гид. — Вы ставите на карту счастье трех, если не пяти человек. Глядите! Вот она приподняла вуалетку. Сейчас пойдет в ход носовой платочек.
— Не могу видеть женских слез, — сказал Ангел, порываясь встать. — Прошу вас, снимите эту даму с моего левого крыла.
— Не шевелитесь! — шепнул гид даме, наклоняясь к ней за спиной Ангела. — Слышите, сэр? — добавил он. — Присяжные, по их словам, полностью убеждены, что необходимое условие соблюдено: нужное происшествие имело место. Все хорошо: развод она получит.
— Ура! — громко сказал Ангел.
— Если этот шум повторится, я прикажу очистить зал суда.
— А я его повторю, — сказал Ангел твердо. — Она красивая женщина.
Гид почтительно прикрыл рот Ангела ладонью.
— Ах, сэр! — сказал он успокаивающим тоном, — не портите эту прелестную минуту! Вот, прислушайтесь! Он выносит постановление nisi[5] с оплатой судебных издержек. Завтра это будет во всех газетах, ибо такой материал способствует их распространению. Взгляните! Она уходит. Теперь и мы можем идти. — И он высвободил крыло Ангела из-под дамы.
Ангел вскочил с места и устремился к дверям.
— Я выйду вместе с ней, — объявил он радостно.
— Заклинаю вас, — сказал гид, поспешая за ним следом, — помните о Королевском прокторе! Где ваше рыцарство? Ведь от него-то вы рыцарства не дождетесь — ни единой капли!
— Подайте его сюда, я ему покажу! — сказал Ангел и успел послать истице воздушный поцелуй, прежде чем она скрылась из глаз в сумраке улицы.
VII
Когда Ангел Эфира вошел в Гостевую гостиную клуба Чужаков, там царило обычное безлюдье.
— Здесь вам будет покойно, — сказал гид, придвигая к камину два кожаных кресла. — И удобно, — прибавил он, когда Ангел положил ногу на ногу. — После того, чему мы только что были свидетелями, я решил привести вас в какое-нибудь место, где вы сможете сосредоточиться, тем более что нам предстоит обсудить такой серьезный вопрос, как нравственность. В самом деле, где, как не здесь, можно полностью отгородиться от действительности и, положившись единственно на свой ум, сделать важные выводы, какими славятся кабинетные моралисты? Когда вы начихаетесь, — добавил он, видя, что Ангел берет понюшку, — я вам сообщу, к каким выводам я сам пришел за годы долгой и беспорядочной жизни.
— Прежде чем вы начнете, — сказал Ангел, — стоит, пожалуй, четко ограничить область наших исследований.
— Извольте. Я намерен дать вам сведения о нравственности англичан за краткий период с начала Великой Заварухи — всего тридцать три года; и вы увидите, что тема моя распадается на два раздела — нравственность общественная и нравственность личная. Когда я кончу, можете задать мне любые вопросы.
— Валяйте! — сказал Ангел и закрыл глаза.
— Нравственность общественная, — начал гид, — бывает превосходная, сравнительная, положительная и отрицательная. Нравственность превосходную вы найдете, разумеется, только в газетах. Это прерогатива авторов передовиц. Высокая и неоспоримая, она громко прозвучала почти во всех органах печати в начале Великой Заварухи, и суть ее можно выразить в одной торжественной фразе: «Пожертвуем на алтарь долга всё до последней жизни и до последнего шиллинга — всё, кроме последней жизни и шиллинга последнего автора передовиц». Ибо всякому ясно, что его-то нужно было сохранить, дабы он обеспечил жертвоприношение и написал об этом передовицу. Можно ли вообразить нравственность более возвышенную? И население страны не перестает скорбеть о том, что жизнь этих патриотов и благодетелей своего рода по скромности их осталась неизвестной тем, кто захотел бы последовать их примеру. Тут и там под маской обычая можно было разглядеть черты какого-нибудь героя, но наряду с этим сколь прекрасные жизни остались от всех скрыты! Забегая вперед, сэр, скажу вам, что во времена Великой Заварухи эта доктрина, принесения в жертву других, произвела огромное впечатление на государство: оно тут же начало ей следовать и с тех самых пор пытается проводить ее в жизнь. Да что там, «другие» только потому еще и живы, что выказали непонятное отвращение к тому, чтобы их поголовно принесли в жертву.
— В тысяча девятьсот десятом году, — сказал Ангел, — я заметил, что пруссаки уже довели эту систему до совершенства. А между тем ведь ваша страна, сколько помнится, воевала именно против пруссаков?
— Совершенно верно, — отвечал гид, — и многие пытались привлечь внимание к этому обстоятельству. А в конце Великой Заварухи реакция была так сильна, что даже авторы передовиц некоторое время не решались проповедовать свою доктрину самоотречения, и нарушенная было традиция снова утвердилась лишь тогда, когда партия Трудяг прочно уселась в седло. С тех пор принцип держится крепко, но практика держится еще крепче, так что общественная нравственность уже никогда не достигает превосходной степени. Перейдем теперь к общественной нравственности сравнительной. В дни Великой Заварухи ее исповедовали люди с именем, которые учили жить других. В эту большую и деятельную группу входили все проповедники, журналисты и политики, и многое указывает на то, что в ряде случаев они даже сами последовали бы своим наставлениям, если бы возраст их был не столь почтенным, а руководство — не столь бесценным.
— Без-ценным, — повторил Ангел вполголоса. — Это слово имеет отрицательное значение?
— Не всегда, — улыбнулся гид. — Среди них попадались, хоть и редко, люди просто незаменимые, и, пожалуй, они как раз были наименее сравнительно нравственны. К этой же группе, несомненно, нужно причислить людей, известных под названием мягкотелых пацифистов.[6]
— Это что же, вид моллюсков? — спросил Ангел.
— Не совсем, — отвечал гид. — А впрочем, вы попали в точку, сэр: они действительно уползали в
