Всколыхнувший мир

Помог ему в этом, как часто, по уверению Дарвина, бывало в его жизни, очередной счастливый случай:

«В октябре 1838 года, то есть спустя пятнадцать месяцев после того, как я приступил к своему систематическому исследованию, я случайно, ради развлечения прочитал книгу Мальтуса «О народонаселении»...»

В этой книге священник Томас Мальтус уверял, будто человечество, обречено на голод, нищету и вымирание, на вечную и бесконечную жесточайшую борьбу всех против всех, поскольку якобы число людей на Земле возрастает в геометрической прогрессии, а животный и растительный мир обеспечить их пищей не успевают, отстают, развиваясь гораздо медленнее - в прогрессии арифметической. («...Меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные - уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов».)

Рассуждения Мальтуса были совершенно ненаучны. Голод и нищета терзают бедняков в силу социальных причин и от недостаточного развития производительных сил. Никакого фатального разрыва между прогрессиями развития вовсе не существует. Мальтус их просто выдумал. И опроверг эти поповские бредни не кто иной, как Дарвин, - даже не заметив этого.

Его заинтересовала идея Мальтуса о борьбе за существование потому, что он видел такое соперничество именно в мире животных и растений, где не регулируемое никакими традициями и установлениями размножение как раз идет по прогрессии быстрой, геометрической!

Если взять минимальную цифру - что каждое растение одуванчика приносит в год сто семян, нетрудно подсчитать: через десять лет свободного распространения одуванчики заняли бы пространство, почти в пятнадцать раз превышающее поверхность всей суши! А такой сорняк, как лебеда, приносит в год гораздо больше семян - до ста тысяч каждое растение.

Велика и плодовитость животных. Дарвин прикинул: даже потомство одной пары слонов, если бы все оно выжило, за семьсот пятьдесят лет составило девятнадцать миллионов! А ведь слоны - одни из самых медленно размножающихся животных. У рыб, скажем, миллионы икринок в одном потомстве.

Любое животное и растение за короткий срок могло заполнить своим потомством весь земной шар, - если бы не мешала борьба за существование, пищу и место под Солнцем. В такой вечной битве происходит естеетвенный отбор наиболее приспособленных форм. Это-то и служит движущей силой преобразования видов, их эволюции. Об этой борьбе и напомнила Дарвину книга Мальтуса. Удивительный случай, когда ложная идея помогла рождению правильной теории разоблачив в то же время свою ошибочность и убивая себя.

Френсис Дарвин, публикуя рабочие записи отца, совершенно справедливо заметил, что, конечно, рано или поздно великий натуралист пришел бы к тем же выводам и без воздействия вздорных выдумок Мальтуса. Когда топливо готово, достаточно одной искры, чтобы костер запылал.

Такой искрой просто стали слова «борьба за существование». Вполне возможно, роль искры могли бы сыграть, всплыв из глубин памяти Дарвина, знакомые с детства стихи деда:

Свирепый волк с кормящею волчат
Волчицею - гроза невинных стад;
Орел, стремясь из-под небес стрелою,
Грозит голубке слабой смертью злою;
Голубка ж, как овца, опять должна,
Кормясь, губить ростки и семена...

В томике Ляйелля, с которым он не расставался во время плаванья и теперь перечитывал снова, Дарвина наверняка должно было заинтересовать так созвучное его размышлениям наблюдение знаменитого швейцарского ботаника Декандоля: «Все растения данной местности... находятся в состоянии войны друг с другом. Те, что случайно первыми обосновались в определенной местности, имеют тенденцию, уже хотя бы по той причине, что пространство занято ими, вытеснять другие виды...»

Конечно, это относилось и к животным. Дарвин много раз мог в том убедиться за время долгого путешествия.

Так или иначе, по свидетельству самого Дарвина, в конце 1838 года у него уже в общих чертах сложилось учение о происхождении видов путем естественного отбора. Но обнародует он свои идеи лишь через двадцать лет! Пока же он их даже не записывает сколько-нибудь подробно. («Теперь наконец я обладал теорией, при помощи которой можно было работать, но я так сильно стремился избежать всякого предубеждения, что решил в течение некоторого времени не составлять в письменной форме даже самого краткого очерка ее».)

И еще одна очень важная мысль приходит ему в это время в голову, и он записывает ее в заветную тетрадь: «Если мы позволим себе увлечься догадками, то животные - наши собратья по боли, болезни, смерти, страданию и чувству голода, наши рабы в выполнении самых тяжелых работ, наши товарищи в забавах, - могут вместе с нами происходить от одного общего предка, все мы можем быть связаны воедино».

Однако, как ни занимали его эти главные мысли, Дарвин хотел высказаться и по другим вопросам. Прервав работу над теорией происхождения коралловых рифов, вызвавшей такое одобрение Ляйелля, он вдруг делает до­клад в Геологическом обществе на совершенно неожидан­ную тему: «Об образовании перегноя при содействии дож­девых червей». Поистине, нужна была гениальность Дар­вина, чтобы должным образом оценить великую преобра­зующую рель незаметных и неприглядных на вид обитате­лей почвы. А он увлечется ими на всю жизнь.

В это же время среди истрепанных походных записных книжек и деловых бумаг на его рабочем столе появилась какая-то странная таблица. Сверху на большом листе бу­маги было написано: «Вот в чем вопрос». Ниже лист был аккуратно разделен пополам. Слева написано: «Женить­ся», справа: «Не жениться».

Содержание этой «научной работы» было несколько необычным. В левой графе он своим мелким, неразбор­чивым почерком записывал: «Дети (если даст бог) — и постоянный спутник (друг в старости)... Семья и кто-то заботящийся о доме. — Удовольствие, доставляемое музы­кой и женской болтовней... Но ужасная потеря времени». На правей стороне: «Ни детей (ни повторения себя в потомстве), никого, кто позаботился бы о тебе в старо­сти. — Что за польза от работы без сочувствия со сторо­ны близких и дорогих друзей?..

Но зато возможность свободно ходить, куда захочется... Быть может, моя жена не будет любить Лондон; то­гда я буду осужден на ссылку в деревню и на деградацию с превращением в ленивого, праздного дурака».

Достоинства женитьбы все же явно перевешивали: «Бог мой, невыносимо думать, что всю жизнь проведешь подобно бесполой пчеле, работая, работая, и в конце концов ничего... Только представить себе: милая, нежная же­на на диване, огонь в камине, и книги, и, быть может, му­зыка... Жениться, жениться, жениться. Q. E. D»[5].

На обороте листа он все еще продолжал себя убе­ждать: «Итак, доказано, что необходимо жениться. Когда же - тотчас же или позже?.. Затем, как я смогу управ­ляться со всеми моими делами, если буду вынужден еже­дневно гулять с женой? - Увы! Я никогда не изучу фран­цузского языка - и не побываю на континенте (т.е. в Ев­ропе) - и не поеду в Америку - и не подымусь на воздушном шаре - и не предприму одинокой прогулки по Уэльсу, - бедный раб, тебе будет хуже, чем негру. - И затем ужасная бедность (разве что твоя жена будет добрее ангела...) - Пустяки, мой мальчик! Не унывай, уповай на случай - пристально посмотри вокруг себя - есть много счастливых рабов...»

Конечно, забавно, что даже к своей женитьбе Дарвин подошел, так сказать, «по-научному». Но это характерно для него!

Коль человек начинает составлять подобные балансы, время для этого настало. А где искать себе