анкету и листок запроса, показалась мне на сей раз ужасно томительной и затяжной.
И вот, наконец, передо мной кладут на стол одну-единственную рыжую папку. Неповинующимися пальцами я поспешно развязываю тесемки, открываю ее…
Это похоже на издевательство. Передо мной три небольших листочка голубоватой бумаги, исписанных мелким почерком. Ошибка? Но нет, на последнем листке разборчивая подпись: В. Красовский.
Я верчу папку в руках, встряхиваю ее — в ней больше ничего нет. Тогда начинаю читать, что написано на этих трех куцых листочках, — и меня постигает полное разочарование. Это всего-навсего коротенький отчет о первом путешествии Красовского в Египет в конце прошлого века. Тогда он еще ничего не открыл, кроме двух совершенно неинтересных надписей, о чем честно и докладывает в записке Восточному отделению императорского Русского археологического общества.
Никаких других бумаг Красовского в ленинградских архивах не сохранилось. В этом я окончательно убеждаюсь уже к вечеру этого первого дня, когда, устав от беготни и бесчисленных телефонных звонков в разные учреждения, усаживаюсь за стол в гостиничном номере, чтобы подвести итоги.
Но, отдыхая, я постепенно начинаю обретать вновь утраченные было надежды. Вспоминаю, что только в этом своем первом неудачном путешествии Красовский пользовался финансовой поддержкой Археологического общества. Естественно, что он и отчитался в истраченных средствах. А потом неуживчивый исследователь разругался с этим обществом, которое, по его мнению, отнеслось к нему недостаточно внимательно, и все дальнейшие поиски вел уже на свой страх и риск. Значит, вполне естественно также, что он и не представлял больше никаких официальных отчетов, их нечего искать в государственных архивах.
Зато тем более вероятно, что где-нибудь сохранился личный архив Красовского, — скорее всего, у кого-либо из его родственников. Его и надо искать!
Легко сказать, но как это сделать?
Весь следующий день я терзаю запросами работников адресного стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные.
Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна Карловна, с маленькой дочкой, и в 1920 они эмигрировали во Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного.
Кажется, полный крах. Но вдруг опять забрезжила слабая надежда. Узнаю, что в Париже дочь Красовского вышла замуж за сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти матери, вернулась с ним на родину, — возможно опять-таки привезя обратно в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца.
Но и эта ниточка сразу же обрывается, когда я узнаю, что Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец дал ей при рождении имя древней царицы Таи, но потом его переделали на более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда.
А муж ее? Надо разыскать его!
Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его.
Снова я атакую адресный стол — и вот стою на набережной с только что полученным бланком ответа в руках:
Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной…
Когда голова пуста или, наоборот, слишком занята трудными вопросами, начинает незаметно действовать память мышц. Она приводит меня на то место, куда частенько любил я приходить еще студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, — к знаменитым сфинксам, величаво возлежащим на своих гранитных пьедесталах против старого здания Академии художеств. Купив у египетского правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым трудом привезли сюда, на берега Невы, в 1832 году. Они поразительно «вписались» в строгий пейзаж гранитной набережной, словно обрели вторую родину.
Розоватый гранит, потемневший от тысячелетий, когда-то вырубили в каменоломнях Картаси. И странным, неправдоподобным показалось мне в этот миг, что и я сам совсем недавно бродил в тех краях, проплывая на барже мимо древних каменоломен, сидел вечерами на песчаных берегах той самой «иной, торжественной реки».
А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных событий, клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то степени их участниками.
Этих сфинксов, как свидетельствует надпись, пояском тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III. А при его сыне еретике Эхнатоне надписи исправили, вырубили из них ненавистное имя отмененного бога Амона.
Следы этой «правки» хорошо заметны: вот здесь отчетливы царапины от зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл привести с ним в согласие другие — получились нелепые сочетания и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой спешке.
На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок: вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными истуканами и размышлял о превратностях судьбы.
Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать. Но, увы…
Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова уж наша участь археологов — обычно иметь дело с безмолвными памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары комочек шлака из древней гончарной печи.
Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне вслед с явной насмешкой.
Мне повезло: к вечеру я выяснил, что Сергей Сергеевич Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в Свердловске и даже имеет домашний телефон; номер его мне тоже сообщили в адресном столе. И вот, заказав срочный разговор, я сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка.
Чтобы скоротать томительное ожидание, я, как обычно делал все эти дни, начал опять рассматривать — в какой уже раз! — захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей. Было это уже похоже
