Она поняла с ходу.
– Вон они где все полегли, – показала рукой в сторону длинного, широкого и пологого спуска. – Здесь, наверху, в деревне, немцы были. А наши оттуда бежали, снизу. А немцы очень долго тут стояли, более года, кажись.
– Пристрелян, значит, был каждый метр, – мрачно прокомментировал Ванечка.
– Гору зимой водой поливали, – продолжала бабулька. – Ох, сколько здесь людей побили!
Они подошли к самому краю пологой горы.
Там, внизу, куда меньше доходило солнечного света, уже начинало смеркаться.
Минуту помолчали.
Нетрудно было представить, как живые мишени, прикрытые от пуль лишь своими шинелями да полушубками, карабкались сюда, вверх, по ледяным склонам, а навстречу им несся огненный ливень.
Наталья бумажным платочком промокнула глаза.
– Хорошо, что я сюда доехала, – сказала она. – Спасибо.
Приветливая бабуля предложила им остаться в ее избе, переночевать – а завтра пойти в местный музей, который жители поддерживают на общественных началах.
Путешественники отказались: времени у них все же было не так много. Да и не хотелось оставаться на этих стылых склонах. Мистика, конечно, но вечер перестал казаться чудным: в холодном воздухе ощущалось присутствие десятков, а может, сотен тысяч загубленных войной душ.
«Интересно, наша Родина когда-нибудь станет относиться к своим гражданам бережно?» – печально подумалось Ефиму. Возможно, не одному ему.
Они поблагодарили бабулю, еще раз глянули в темневшее дно роковой долины и сели по своим местам. Мультивэн, взрыкнув дизелем, медленно двинулся к выезду из поселка.
Ефим включил фары: идея о только дневном движении оказалась неосуществимой – ночевку запланировали только в Великих Луках.
На душе было печально и спокойно.
Глава 19
Переночевали в Великих Луках, куда приехали уже ночью, прошлепав по убитой неосвещенной трассе более шести часов. И ладно бы только неосвещенной – Ефим прочесал за рулем, вдоль и поперек, всю Европу, там тоже практически отсутствуют освещенные магистрали. Но есть такое сладкое слово – «разметка». Когда цвет полос – ярко-белый. Когда отмечены и проезжая часть, и обочина. Когда краска немного выпуклая, чтобы чувствовалось, если наехал колесом. Вот с такой разметкой – и нормально отрегулированными фарами – жизнь ночного драйвера не столь уж и безрадостна.
Совсем сказка – когда направления прямого и встречного движения разделяют даже не пятьдесят метров газона, а хотя бы метровая загородка с установленными на ней рядами катафотов-отражателей. Тогда свет встречных фар не слепит и не заставляет опытного водителя «замирать», плавно сбрасывая скорость двигателем и держа направление неизменным. А неопытного – резко тормозить и крутить рулем, пытаясь согнать машину в сторону невидимой – ослепили ведь – обочины.
Здесь же разметка появлялась периодически, и далеко не всегда яркая. А о катафотах-разделителях вообще еще речь не шла.
В общем, Ефим получил «счастья» ночного российского вождения по полной программе: встречные фуры, пролетая мимо – вот они точно не притормаживали при разъездах, – абсолютно лишали его зрения. Двигаться же, не видя куда, пусть и со скоростью всего семьдесят километров в час, неприятно. Потому что семьдесят километров в час – это без малого двадцать метров в секунду. И-раз – двадцать метров. И-два – еще двадцать.
Главное, чтобы до возвращения зрения дорога не делала поворот или на ней не было бы какого-нибудь препятствия…
Но, как говорится, все, что нас не убивает, делает нас крепче.
Гостиницу нашли на центральной площади: очень характерное советское здание, напротив бывшего горкома, даже с советским запахом.
Не в смысле плохим – Ефим отнюдь не был прожженным антисоветчиком, и то время было не худшей частью его жизни, а в смысле – с застарелым запахом жилья и еды: в западных отелях большей частью пахнет не жильем и едой, а тем или иным освежителем воздуха.
Раньше в этой гостинице останавливались либо партийные деятели с чиновниками, либо командированный люд, приехавший что-то
Кто сейчас в домике живет, Ефима после изматывающей дороги особо не волновало: он едва доплелся до койки и рухнул в нее, сразу погрузившись в сон. Наталье пришлось, как маленького, раздевать обессилевшего любимого.
Снилась Береславскому опять же дорога, но – Ефим не любил плохих снов и даже мог заставить себя проснуться в нехорошие моменты – это была отлично размеченная дорога, со знаками и катафотами, хотя и вела, как сегодняшняя, все в те же Великие Луки. По такой дороге спящий Ефим был готов вести свой автобусик хоть до утра…
Завтрак в гостинице не впечатлил.
Впечатлили цены – в самой глухой глухомани наши отельеры научились выкатывать прайсы не хуже, чем на Французской Ривьере. Что только подтверждает правоту старины Маркса: где нет конкуренции, там есть высокая норма прибыли.
А еще Наталья и другие путешественники жаловались на неимоверную жару в номерах. Батареи раскалились, как адские сковородки, форточки же были предусмотрительно наглухо заклеены пластиковой лентой.
В этом вопросе профессор критиканов не поддержал: было бы гораздо хуже, если бы вместо жары в номерах их ждал лютый холод – с таким подходом Береславский тоже в своей богатой командировочной практике сталкивался не раз.
А пар, как известно, костей не ломит.
Выехав из Великих Лук, сначала вернулись на рижскую трассу. Затем снова свернули направо, решив прочесать родную глубинку.
Погода благоприятствовала: солнце, голубое небо, искристый снег. А дорога, перестав называться федеральной магистралью и сильно сузившись, стала даже лучше. Кстати, на ней не было и следа от вчерашних и позавчерашних снегопадов и метелей: местные дорожники, похоже, могли дать фору московским.
Обитатели мегаполиса ехали и только диву давались: встречались такие места, где ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад не ощущалось человеческого присутствия. Ну, кроме самого полотна шоссе, занесенного тонкими языками свежего снега. Да еще телеграфных столбов вдоль обочин.
Ефим, по своей журналистской привычке, машинально отметил: телеграф давно списан историей, а столбы так и остались телеграфные.
Несмотря на то что ехали уже довольно долго, никто не роптал – вокруг было так красиво, что каждый тихонько думал о своем, наслаждаясь столь редким в нашей жизни покоем.
Рельеф был то ровный, то начинались взгорки-пригорки, покрытые заснеженным лесом и кустарником и всякий раз очень живописные.
Устроили даже пару фотосессий. Вичка усердствовала больше всех – она, жившая в России всю сознательную жизнь, ничего подобного не видала. Береславский не снимал вообще: это увлечение, когда-то поглощавшее его целиком, полностью покинуло профессорский переменчивый мозг. «Проблемка», – думал профессор, как всегда переходя от частного к общему. Ничто не вечно под луной. Даже такое чистое чувство, как тридцать лет продержавшаяся любовь к фотографии.
За спокойной ездой, сопровождаемой мерным гулом дизеля, народ в салоне начал потихоньку задремывать. А когда проснулись – причем почему-то все разом, – машина въезжала в какой-то крошечный райцентр.
На окраине это была еще деревня: дома из бревен, по окна занесенные снегом; участки, на которых не видно ничего, кроме голых деревьев и заборов. Даже не заборов, как на дачах и усадьбах, а изгородей,
