– Примерно, – не понимая, к чему клонит друг, ответил Глинский. – Клуб еще работал.
– А меня повязали в три утра.
– Ну и что?
– А то, что я был с тобой. Увидел, что ты с этим сраным лейтенантом сейчас сцепишься, взял дубину и врезал мудаку! Явка с повинной, очень раскаиваюсь. Вычтут из моих «ларечных» на его лечение, – уже откровенно ржал Витька.
– Ты что, охренел совсем? – Такой дури Глинский не ожидал даже от своего беспокойного друга.
– А что? – горячо шептал Кузьма. – Кто чего докажет? Он после удара, как ему верить? Я сознаюсь. Ты даже можешь молчать, мол, чтобы друга не сдавать. А мне хуже не будет. Это ж легкое телесное. Я ж тебе говорю: больший срок поглощает меньший.
Глинский всерьез задумался. Все его существо противилось такому выходу из сложившейся тяжелой ситуации. Да, конечно, полжизни бы отдал, чтобы только не в тюрьму. Но сваливать все на Витьку?
– Нет, – сказал Глинский. – За свои грехи отвечу сам.
Долго еще уговаривал Кузьма Глинского. И материл, и упрашивал. И объяснял, что ему-то точно хуже не будет! Ничего не помогало: Николай уже преодолел искушение и на уговоры не поддавался.
И все же Витька, малограмотный и уж точно не читавший учебники по нейролингвистическому программированию, сумел найти аргумент, заставивший Николая еще раз вернуться к обсуждению.
– Колян, ты же помнишь, что у меня туберкулез находили?
– Да. Но вроде ведь обошлось?
– Это пока на свободе. А попаду на нары – все может по новой начаться.
– Что же делать?
– Да то, что я тебе целый час талдычу. Давай я сяду, а ты меня будешь с воли греть. При тубере главное – жратва. Да и лекарств в зоне хрен найдешь. Я тебя не просто отмазываю. Я себе жизнь спасаю.
Глинский снова надолго задумался. Он понимал, что Витька придумал это только сейчас. Но туберкулез у него действительно находили. И жратву с лекарствами, кроме него, Глинского, Витьке в зону точно никто не передаст.
– Ладно, – принял он решение. Они обговорили детали, чтобы не путаться в показаниях.
Уже под утро отвернулись к стенкам, поспать. Витька заснул счастливым. А Николай ворочался и ворочался, никак не мог забыться спасительным сном. Он видел серьезность главного Витькиного аргумента. Но не был уверен, хватило бы его для принятия решения, если бы не тяжелый, животный, воспитанный еще частыми отцовскими «отлучками» страх Глинского-младшего перед тюрьмой.
Борцы с преступностью сначала восприняли Витькину «явку с повинной» со смехом. Местным ментам было в общем-то все равно, кто из парней сядет. Просто им не нравилось, что их дурачат. А вот капитан Гвоздев из кожи лез, чтобы разоблачить подлого уркагана.
– Вот же мудаки, – смеялся Витька, приходя с очередного допроса с заплывшим глазом. – Не сознаюсь – лупят! Сознаюсь – тоже лупят! Нет в жизни счастья!
Глинского почему-то не прессовали, отчего он еще сильнее переживал происходящее.
Самое удивительное, что к нему на свидание пришла… Елена! Он чуть язык не потерял, увидев, кто его вызывает. Она пыталась расспросить его об обстоятельствах драки, но он отказался с ней разговаривать. Только смотрел расплывающимися от слез глазами, как она уходит, надменно и прямо держа свою красивую спину.
Ничего не смогли сделать менты с упорным Витьком, и тот уехал на какую-то комсомольскую стройку сроком на пять с половиной лет. Уезжал он вполне счастливый: понимал стоимость оказанной другу услуги и, похоже, впервые в жизни по-настоящему гордился собой. Глинский испытывал совсем другие чувства, часто жалея о том, что все-таки поддался слабости.
Уже на свободе еще раз встретил Лену. Точнее, она сама его нашла.
– Зря ты это сделал, – с легким презрением сказала она.
Глинский не переспрашивал. Он отлично понимал, о чем идет речь.
– Я бы тебя все равно освободила. Всех бы на ноги подняла.
«Это точно», – подумал тогда Глинский. Он уже был в курсе, что ее характер почувствовали все, от бати-полковника до капитана Гвоздева. Даже пострадавший летеха написал бумаженцию, в которой отказывался от всяческих претензий.
– А ты другом прикрылся! Эх, ты!
Так и не сказал ей ничего Николай. Окольными путями узнал только, что второй курс она будет проходить в Москве, перевелась из Свердловска, что-то ее там не устроило. Николай тоже поменял планы и поехал покорять столицу. Он не терял надежды изменить Ленино мнение о себе. На это ушло всего восемь лет: четыре в столице и столько же – на Урале. Сущая малость по сравнению с достигнутым.
Глинский вздохнул. Вадька – вот сегодня его единственное достижение. А Лена – в могиле. Даже памятник ей заказывал не Николай, а Кузьма: у Глинского просто не было сил этим заниматься.
Ну ладно. Надо собираться. Он открыл окно, заледеневшее от замерзшего пара, и крикнул прямо в «дымовую завесу»:
– Кузьма, Вадька, вылезайте! Ехать пора!
– Сейчас, пап! – раздалось снизу. – Еще минутку!
За два с небольшим часа они с комфортом доедут до дома – Вадька согласился наконец прокатиться на большом «Мерседесе». На «Запорожце» этот же путь они с Леной преодолевали почти за полдня. Но он согласился бы и пешком сюда ходить, только бы она шла рядом. Он вдруг снова, в который уже раз, и опять до самых глубин, прочувствовал, что Лену больше не увидит никогда. Ни-ког-да.
21. Береславский, Прохоров
Москва
Ефим проснулся от холода, поежился, попытался натянуть на себя одеяло. Не тут-то было! Укрытая до подбородка «племянница», даже не просыпаясь, сильными руками потянула одеяло на себя.
«О господи! – чуть не застонал Береславский, вспомнив вчерашний добрый вечерок. – Что же тут творилось!»
По приезде все четверо, пока не стемнело, пошли погулять в лес, благо он начинался сразу за калиткой. А что – торопиться некуда, вся ночь впереди. Они же не маньяки какие-нибудь! В лесу красота неописуемая: ели в инее, даже белку настоящую видели.
Вернулись в дом – стол накрыт: картошечка парящая с укропчиком, огурчики соленые, котлеты домашние. Прислуга постаралась и исчезла до утра. После первой – с мороза! – рюмки Береславский почувствовал, как спадает напряжение, не отпускавшее его с начала событий. И так захотелось ему развеяться, что выпил Ефим гораздо больше, чем мог.
Поэтому помнил действительно не все, обрывками. В теннис играли, в бильярд. В «бутылочку» – вспомнили детство золотое. В сауну ходили – уже по-взрослому, потом снова бильярд. Потом стреляли из пневматического пистолета. Шариками по бутылке. Нет, это было до сауны. Потом, уже ночью, на лошади катались, которую месяц назад подарил Вовану его приятель.
Ефима подсаживали сразу обе «племянницы», и то он умудрился свалиться в сугроб. К счастью, умная и интеллигентная лошадь, понимая, что за джигит на нее лезет, так и не тронулась с места. И все время пили, пили, пили…
– Бр-р-р! – помотал головой Береславский. Нет, вроде предметы уже не расплываются. И что важно – мир вокруг него перестал отвратительно вращаться.
Давненько он не испытывал столь выворачивающих душу – и не только душу! – минут. Правда, и удовольствий тоже было немало: он с одобрением посмотрел на симпатичное и свежее – даже после вчерашнего активного отдыха – лицо «племянницы». Вторая была где-то на втором этаже, с Вованом. Кстати, сколько их было? Неужто только две? Всю вторую половину вечеринки Ефим, под радостное ржание дружка, пытался сосчитать девчонок. Результаты предательски не сходились: то две, то три. А один раз – даже четыре.
– Ох, беда… – тихонько простонал Ефим, почувствовав внизу живота симптомы, отравившие ему завершение праздника. Он оделся и поплелся в огромную ванную.
Там уже принимал водную процедуру «жаворонок» Вован. Этому все было нипочем. Такого бугая не мог
