пальцы слишком длинные для обычного человека, потому что это одновременно и маховые перья. Просто если выписывать все тщательно, то действительно получится человек-урод, а если – графическими намеками, то получается человек-птица. По крайней мере, для тех, кто способен это разглядеть.
Разумеется, я не пытался объяснять весь вышеизложенный ужас Афанасьеву, который кроме рисунка вел у нас на младших курсах и пластическую анатомию. Иначе получил бы не только двойку, но и скорую психиатрическую помощь.
Ну и ладно. Это ведь только кажется, что все мы живем в одном мире. На самом деле у каждого – свой мир.
Кстати, Ленка на последнем портрете – не только с руками-крыльями. Она еще и с двумя персиками. И персики эти выписаны так – для меня подобное несложно, – что хочется пальцем дотронуться до влажного, покрытого мягким, приятным на ощупь пушком, красно-желтого бока.
Это – привет сразу двум имевшим на меня влияние людям – моему любимому Валентину Александровичу Серову и уже упомянутому Виктору Семеновичу Афанасьеву. Последний много моей кровушки выпил, в тяжелых психических отклонениях подозревал, но рисовать научил. Я имею в виду правильно рисовать, поскольку неправильно я всегда умел. Теперь же, когда визуализация внешнего и внутреннего мира есть моя главная задача, и то, и другое умение постоянно пригождается.
Ну, вроде все. Готов к труду.
Я окликнул Надюху, она обычно не упускала возможность поработать со мной на пленэре. Причем и листочек у нее свой, и кисточка, и краски.
Честно говоря, после открытия ее, скажем так, нестандартного развития я ожидал, что и в рисовании она окажется вундеркиндом. Оказалось – обыкновенная девчонка с обыкновенными детскими рисунками.
Хотя опять неправильно выразился. Обыкновенных детских рисунков не существует. Все, что рисуют или живописуют дети без вмешательства взрослых – как правило, законченные шедевры, если, конечно, их не рассматривать с точки зрения В.С. Афанасьева.
Вот такие шедевры и создает Надюха. Она знает все о Тициане, Брюллове, Врубеле, Пикассо и Кокошке, но рисует, как шестилетняя девочка Надюшка, кем, собственно говоря, и является.
– Надюха! – закричал я изо всех сил. Это тебе не московская квартирка, здесь из помещения в помещение вполне можно телефонную линию прокладывать. – Надюха, ты где?
– Что ж ты так орешь? – возмутилась Ленка, домывавшая посуду после позднего завтрака.
Надюха появилась. Значит, не зря орал.
– Надюшка, ты со мной на мотив пойдешь?
– Не-а. Я на речку хочу. Кораблик пускать.
– А может, сначала со мной, а потом вместе на речку? – Я по-московски побаиваюсь отпускать ее одну.
– Я попускаю и к тебе приду. Ты где будешь?
– На речке, ближе к озеру.
– Отлично! Мы к тебе сами приплывем! – обрадовалась Надюха: ей и порисовать хотелось, и кораблик попускать. Я ее понимал: сам пять минут назад был перед подобным выбором – и с портретом хотелось повозиться, и мотив упускать жалко.
– Только ты в воду глубже коленок не заходи, ладно? – попросил ее.
– Ладно. – Надюха добродушно простила мне очередную городскую глупость – плавает она, как рыбка, и еще ни разу я не видел ее замерзшей в здешней отнюдь не крымской воде.
Но я, человек, испорченный столицей, все равно настаивал:
– Обещаешь?
– Обещаю.
Вот теперь можно быть спокойным полностью. Надюха – человек-кремень, если сказала, значит, так и будет.
– И еще. Если тучи увидишь – бегом домой. Хорошо? Не ко мне по берегу, а домой.
– Хорошо, хорошо, – к этому предупреждению она отнеслась серьезно, силу местных штормов уже видела. – Прибегу при первой тучке, – говорит она. И, как абсолютно честный человек, добавляет: – Черной.
Понятное дело. Если тучки белые, то бежать со всех ног под крышу необязательно.
Надюха сняла с подставки корабль, сооруженный ей отцом. Я не разбираюсь в марках парусников, но, скорее всего, это была копия какого-то старинного русского купеческого судна: толстенькое, не слишком поворотливое чрево, бушприт с подобием статуи на конце, две мачты с двумя рядами парусов и небольшая надстройка на корме. Все это сделано так, что увеличь кораблик раз в сто – и купцы могут грузить в него тюки со своим самым модным, по меркам семнадцатого столетия, товаром. Даже стекла в крошечных окошечках жилой надстройки, даже резьба на обоих бортах, даже веревочные леера по бокам палубы. Короче, молодец Бакенщик. Сделал дочери игрушку, которую точно не купишь ни в каком «Детском мире».
Надюха умотала к речке. Я посмотрел в окно – к вяльминскому мосту. Вот и хорошо, там мелко. А между мелкой речкой и ее глубоким – хотя и недлинным, недалеко от впадения в озеро, отрезком уже буду я, собственной персоной. Так что пусть здесь нравы и простые, но даже по московским меркам ребенок не будет играть в опасные игры.
…Всегда так бывает в работе. Кажется, что прошло двадцать минут – и только ноющая поясница говорит о том, что поработал ты прилично.
Так оно и было: в моей бумажной папке лежало уже три весьма приличных даже на жесткий взгляд мотива немаленького формата.
Я разогнул уставшую спину, огляделся. Красота вокруг не убывала, но я устал не только физически. Устало и чуть притупилось некое чувство, отвечающее за восприятие внешнего мира. А значит, пора домой, на заслуженный отдых.
Надюха так и не пришла. Какие все-таки женщины непостоянные, даже такие маленькие!
Все дни, что не было ее родителей, она буквально не отлипала от меня. Я был настоящим центром ее внимания. И беседы какие у нас были интересные! И в салочки мы играли, и в жмурки, и – с мячом – в штандр. А приехал мой будущий продюсер, показал ей нехитрый секрет с «секретиками» – и Надюха оказалась для меня потерянной. Вот оно, коварное женское сердце!
Вчера мой внезапный благодетель умотал в Пудож, поснимать – он, оказывается, увлекается фотографией. Причем я посмотрел некоторые его работы, прямо на аппарате – вполне прилично для бизнесмена.
Я думал, Надюха немедленно вернется в «лоно церкви», но наше совместное времяпрепровождение снова заменилось пусканием замечательного корабля. По крайней мере, до меня она так и не добралась.
Все понятно: навозившись в ручье, либо опять занялась «секретиками», либо Ефим Аркадьевич вернулся, и они беседуют о чем-нибудь высоком. А может, просто спит умотавшаяся девчонка.
Была еще одна причина для волнений. Бакенщик и Галина прямо предупреждали нас, чтобы мы молчали о некоторых свойствах их ребенка. А здесь получается, Ленка без спросу привела в дом этого профессора, да еще в отсутствие родителей.
Впрочем, о неприятном думать не хотелось. Все утрясется, уляжется.
К тому же я вчера спросил у Надюхи про Береславского, не надует ли он нас с Ленкой? Надюшка подумала (она никогда не отвечала сразу, если вопрос носил не просто энциклопедический характер), но ответила без малейших колебаний: нет, не надует.
Это радовало дополнительно, потому что чутье нашего детеныша не раз поражало меня не меньше ее фантастических знаний. Так что Бакенщик, скорее всего, быстро простит нас за визит профессора. Они тоже сильно верят своей дочке. А раз Надюха сказала, что тот не жулик и не лжец, значит, так и есть. Просто честный жмот-бизнесмен.
Хотя это во мне обида говорит за оценку купленных работ. Мозги же говорят другое: он вложит в мою раскрутку – и деньгами, и знаниями – несравнимо больше того, что мог бы вложить я сам, даже если бы
