своего места; однако все учащающиеся выпады глаз Фридерика привели к тому, что я решил посмотреть… и приблизился к тому углу. Каков же был мой испуг, а может быть, смятение, когда я увидел (юношу), стройность которого была повторением стройности (Кароля). Он лежал и был жив, и, более того, был воплощением золотого очарования блондина с темными огромными глазами, а смуглый темный оттенок его кожи терялся в дикости скрюченных на полу рук и босых ног!
Дикий, хищный блондин, босой, деревенский; но излучающий очарование – сказочный грязный божок, который манил здесь, на полу, своими терпкими прелестями. Это тело? Это тело? Что означало здесь это тело? Почему он здесь лежал? Да… это было повторение Кароля, но на несколько тонов ниже… и внезапно в комнате молодость усилилась не только количественно (ведь одно дело – двое, а другое – трое), но и качественно стала иной, более дикой и низменной. И сразу же, как по закону отражения, ожило тело Кароля, окрепшее и напрягшееся, и Геня пусть благочестивая и коленопреклоненная, но и она свалилась со всей своей лилейностью в омут греховных и тайных сделок с этими двоими. Одновременно и умирание Амелии подверглось осквернению, оно стало каким-то подозрительным – что-то объединяло ее с этим юным деревенским красавчиком, почему этот (юноша) припутался к ней в час ее кончины? Я понял, что эта кончина происходит при двусмысленных обстоятельствах, намного более двусмысленных, чем может показаться.
Фридерик, который, забывшись, сунул руку в карман, немедленно вынул ее и опустил руки по швам.
Вацлав стоял на коленях.
Пани Мария неутомимо держала крест, потому что ничего другого не могла – отложить крест в сторону было просто невозможно.
Палец Амелии дрогнул, и поднялся, и поманил… он манил и манил… Фридерика, который подходил медленно и осторожно. Палец Амелии заставил его наклониться к ней, и тогда она неожиданно громко сказала:
– Прошу вас не уходить. Вы увидите. Я хочу, чтобы вы видели. Все. До конца.
Фридерик поклонился и отошел.
Только тогда она обратилась к кресту и, наверное, стала молиться, если судить по дрожи, пробегавшей временами по ее губам, – наконец-то все шло, как нужно, крест, ее молитва, наша сосредоточенность, – продолжалось это бесконечно долго, и лишь течение времени было единственной мерой ревностности этих молитв, нескончаемых, обреченных кресту. И эта неподвижная, уже почти мертвая, но вибрирующая концентрация, разрастаясь во времени, возвышала и освящала ее, в то время как Вацлав, Ипполит с женой, Геня, прислуга вторили ей на коленях. Фридерик тоже опустился на колени. Но впустую. Ведь, несмотря ни на что, несмотря на ее растворение в кресте, в силе оставалось ее требование, чтобы он все видел. Зачем ей это нужно? Чтобы обратить его последним предсмертным усилием? Чтобы показать ему, как умирают по- католически? Чего бы она ни хотела, но Фридерик, а не Христос, был здесь последней инстанцией; если она молилась Христу, то для Фридерика, и не помогло его падение на колени, это он, а не Христос, превращался в высшего судию и Бога, ибо для него свершалась эта смерть. Какая все же неловкая ситуация – и меня не удивило, что он спрятал лицо в ладони. Тем более что текли минуты и мы знали, что с каждой минутой уходит ее жизнь, – но она продолжала молитву именно для того, чтобы молитва натянулась как струна, до крайности. И снова поднялся ее палец и поманил на этот раз сына. Вацлав подошел, обнимая Геню. Палец указал прямо на них, и она торопливо сказала:
– Клянитесь мне здесь же, немедленно… Любовь и верность. Скорее.
Они склонили голову к ее рукам, Геня заплакала. Но палец уже вновь поднялся и указал в другом направлении – в угол, где лежит… Началась суматоха. Его подняли – и я увидел, что он ранен, кажется в бедро, – и положили перед Амелией. Она шевельнула губами, я подумал, что наконец узнаю, в чем дело, почему он здесь, с ней, этот (юный) и тоже окровавленный, что между ними… Но внезапно она судорожно вздохнула раз, другой и побелела. Пани Мария подняла крест. Пани Амелия впилась взглядом во Фридерика и умерла.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
8
Фридерик поднялся с колен и вышел на середину комнаты.
– Склонитесь перед ней! – воскликнул он. – Воздайте ей почести! – Он взял из вазона розу и бросил ее перед диваном, после чего протянул руку к Вацлаву. – Ее душа достойна ангельских хоров! Нам же остается только склонить голову!
Эти слова, не говоря уже о жестах, показались бы театральными, скажи их любой из нас, он же хлестнул нас ими властно, как король, которому позволительна патетика, для которого существует иная естественность, возвышающаяся над обыденной, король – властелин и законодатель! Вацлав, покоренный властностью этой патетики, встал с колен и горячо пожал ему руку. Казалось, что целью этого вмешательства Фридерика было завуалирование всех тех странных двусмысленностей, которые приглушили блеск смерти, и возвращение ей должного величия. Он сделал несколько шагов влево, затем вправо – будто заметался среди нас – и оказался рядом с лежащим (парнем).
– На колени! – приказал он. – На колени!
Этот приказ, с одной стороны, был естественным продолжением предыдущего приказа; но, с другой стороны, оказался бестактностью, так как обращен был к раненому, который не мог двигаться; и эта бестактность еще более усугубилась, когда Вацлав, Ипполит и Кароль, запуганные его авторитетом, бросились к (парню), чтобы поставить его в требуемую позицию. Да, это уж было слишком! Когда же руки Кароля охватили (парня) за плечи, Фридерик потерялся, затих и погас.
Я был ошеломлен и измучен… столько впечатлений… но я уже знал его… и понимал, что он вновь затеял какую-то игру с нами и с самим собой… в напряжении от близости мертвого тела Фридерик совершал какую-то работу, проводил акцию, цель которой была скрыта в его сознании. Все это делалось умышленно, хотя, возможно, умысел не был осознан им самим, возможно, следовало бы сказать, что ему известна была лишь преамбула к замыслу, – но я бы удивился, если бы дело тут было в воздаянии почестей Амелии, нет, речь шла о подключении к нам того, лежащего, во всем его скабрезном и компрометирующем значении, об «выуживании» его, выпячивании и «увязывании» с Геней и Каролем. Однако какая же связь могла возникнуть между ними? Конечно, эта золотистая дикость подходила нашей паре уже хотя бы потому, что тоже была шестнадцатилетней, но, кроме этого, я не видел между ними ничего общего, и, думаю, Фридерик тоже не видел, а действовал вслепую, руководствуясь таким же, как у меня, смутным ощущением, что он, тот лежащий, усиливает их, демонизирует… Именно поэтому Фридерик прокладывал дорогу к ним ему, лежащему.
Только на следующий день (заполненный приготовлениями к похоронам) я узнал подробности рокового происшествия – которое оказалось в высшей степени запутанным, странным, ненормальным. Восстановление фактов было делом нелегким, осталось много безнадежных пробелов – тем более что единственные свидетели, тот самый Юзек, Юзек Скужак, и старая кухарка Валерия, терялись в хаосе своего темного, беспомощного рассудка. Все указывало на то, что пани Амелия, войдя в буфетную, услышала какой-то шорох на лестнице, ведущей в кухню, и натолкнулась там на этого Юзека, который прокрался в дом, чтобы что-нибудь стянуть. Услышав ее шаги, он бросился в первые попавшиеся двери и оказался в комнате кухарки, разбудив спавшую крепким сном Валерию, которая зажгла спичку. Дальнейший ход событий известен прежде всего из ее бессвязного рассказа.
– Как я зажгла спичку, да как увидела, что кто-то стоит, так вся и занемела, даже двинуться не могла, а спичка у меня в пальцах догорела, вона, весь палец сожжен. А пани помещица против него стоит, у дверей, и тоже ни с места. Спичка-то у меня погасла. Ничего не видать было, окно ставнями закрыто, я лежу, смотрю, ничего не видать, темно, хоть бы половица скрипнула, ничего и ничего, будто их и нету, я лежу, только на Господа Бога и надеюсь, и ничего, тихо, ну, смотрю я на пол, а там уголек спички светится, но все одно ничего не освещает, ничего и ничего, хоть бы кто вздохнул, а то ничего. Как вдруг… – здесь она запнулась, будто споткнувшись о брошенное поперек бревно, – как-то так… как-то пани вдруг кинется! На него!… Кажись, под ноги ему… кинулась… Ну, и повалилась!… Я уж не знаю, храни нас Боже, хоть бы уж ругнулся кто, а так ничего и ничего, только на полу возятся, я хотела помочь, да где там, обомлела совсем, а тут слышу, нож в тело втыкается, раз, другой, снова слышу – нож в тело, а потом оба убегли в дверь, и все! Тут уж я вконец обомлела! Обомлела, и все тут!
– Это невозможно! – резко заявил Вацлав, выслушав ее рассказ. – Такого не могло быть! Не верю,
