больше, чем кто бы то ни было)… Словом, вновь от него исходила угроза. Но положительным в этом было хотя бы то, что я уже не чувствовал себя ответственным за его судьбу, как ночью, в своей комнате, теперь я передал это дело Фридерику.
Ипполит встал.
– Господа, ну, как мы это организуем? Кто?
Он взял четыре спички и у одной из них отломил головку. Я посмотрел на Фридерика – ожидая какого- нибудь знака, – рассказать ли о моем ночном разговоре с Семианом? Но Фридерик был страшно бледен. Он проглотил слюну.
– Простите, – сказал он. – Я не уверен…
– Что? – спросил Ипполит.
– Смерть, – коротко ответил Фридерик. Он смотрел в сторону. – У-б-би-ть его?
– Ну и что? Таков приказ.
– У-б-би-ть, – повторил Фридерик. Он ни на кого не смотрел. Остался один на один с этим словом. Никого – только он и «у-б-и-ть». Не могла солгать его мертвенная бледность, причина которой была в том, что он знал, что это значит – убить. Знал в это мгновение – во всем объеме. – Я этого… не… – произнес он и как-то стряхнул пальцами в сторону, в сторону куда-то от себя… И вдруг обернулся к Вацлаву.
И это выглядело так, будто у его бледности появился адресат – прежде чем он заговорил, я уже совершенно точно знал, что он полностью владел собой и ситуацией, он продолжал направлять события, маневрировал – не теряя из виду Гени и Кароля – для сближения с ними. Так что же? Он боялся? Или хотел подобраться к ним поближе? Что?
– Вы тоже «против»! – обратился он прямо к Вацлаву.
– Я?
– Как же вы это сделаете… ножом – ведь нужно именно ножом – из пистолета нельзя – слишком много шума, – как же вы это ножом, если недавно у вас мать тоже ножом?… Вы? Вы, сын своей матери и католик? Как, спрашивается? Как вы сможете это сделать?
Он путался в словах, но они были прочувствованы в полной мере и подкреплены выражением лица, которое будто в крике «нет» взывало к Вацлаву. Несомненно – «он знал что говорил». Знал, что значит «убить», и силы его были на исходе, он уже не мог оказывать сопротивления… Нет, это была не игра, не тактика, в этот момент он был искренним!
– Вы дезертируете? – холодно спросил Ипполит.
В ответ он лишь улыбнулся беспомощно и как-то глуповато.
Вацлав проглотил слюну, будто его принуждали съесть что-то несъедобное. Я думаю, что до сих пор он подходил к этому так же, как и я, по законам военного времени, это убийство было для него одним из многих – отвратительное, но все же обычное и даже необходимое, в конце концов неизбежное – но теперь именно это убийство было выделено из общего числа и представлено особо, как немыслимое убийство само по себе! Он тоже побледнел. К тому же мать! И нож! Нож, такой же, как тот, которым его мать… убить ножом, вырванным из тела матери, нанести такой же удар, повторить все на теле Семиана… Но, возможно, под его нахмуренным лбом мать смешалась с Генькой, и не мать, а именно Генька сыграла решающую роль. Он должен был представить себя в роли Скужака, наносящего удар… но тогда как же устоять против Гени с Каролем, как помешать их смычке, как противостоять Гене во власти юнца, юной Гене в юных объятиях, Гене, нагло объюнцованной?… Убить Семиана, как Скужак мать, – но тогда кем же он станет? Скужаком? Что он противопоставит той силе – несовершеннолетней? Если бы Фридерик не акцентировал и не утрировал убийство… теперь же это было Убийство, и этот удар ножом метил в его собственное достоинство, честь, порядочность, во все, чем он боролся со Скужаком за мать и с Каролем за Геню.
Очевидно, все это явилось причиной того, что он, повернувшись к Ипполиту, равнодушно констатировал:
– Я этого не могу…
Фридерик торжествующим и подразумевающим ответ тоном задал вопрос мне:
– А вы? Вы убьете?
Ха! Что? Так это только тактика! Чего же он добивался, симулируя испуг, принуждая нас к отказу? Невероятно: этот его испуг, бледный, потный, дрожащий, такой очевидный в нем, был лишь лошадкой, которая несла его… к юным коленям и рукам! Он использовал свой страх в эротических целях! Верх лицемерия, невероятная низость, что-то неправдоподобное и невыразимое! Самого себя он рассматривал как лошадь для самого себя! Но его скачка захватила и меня, и я почувствовал, что должен скакать вместе с ним. Кроме того, я не хотел, разумеется, убивать. Я был счастлив, что могу увильнуть, – уже рушились наше единство и дисциплина. Я ответил:
– Нет.
– Блядство! – выругался Ипполит. – Хватит мне голову морочить. Я сам это сделаю. Без вашей помощи.
– Вы? – спросил Фридерик. – Вы?
– Я.
– Нет.
– Почему?
– Н-н-нет…
– Но вы подумайте, подумайте, – сказал Ипполит. – Ведь нельзя же превращаться в свинью. Должно же быть хоть какое-то чувство долга. Это наш долг, господа! Мы на службе!
– Из чувства долга мы хотим у-б-и-ть невинного человека?
– Это приказ. Мы получили приказ. Это боевое задание, господа! Я долг не нарушу. Мы должны быть как один человек. Это наша обязанность, господа! Так надо! А вы чего хотите? Живым его отпустить?
– Это невозможно, – согласился Фридерик. – Я понимаю, это невозможно.
Ипполит вытаращил глаза. Может быть, он ожидал, что Фридерик ответит: «Да отпустите его»? На это рассчитывал? Если он и питал такую тайную надежду, ответ Фридерика отрезал пути к отступлению.
– Так чего же вы хотите?
– Я понимаю, конечно… необходимость… долг… приказ… Нельзя же… Но ведь вы н-н-е-е… Вы не сможете за-ре-зать… Вы н-н-е-е… Вы не будете!
Ипполит, споткнувшись об это тихое, шепотом произнесенное «н-н-е-е», сел. Это «н-н-е-е» знало, что значит – убить, и это знание теперь передавалось непосредственно ему, Ипполиту, воздвигая непреодолимую преграду. Запертый в своей туше, он поглядывал на нас, таращась как в окно. «Обычная» ликвидация Семиана оказалась уже невозможной после трех наших отказов, объявленных с нескрываемым отвращением. Это дело стало отталкивающим под напором нашего отвращения. Ипполит уже не мог позволить себе. Не будучи человеком ни слишком глубоким, ни слишком тонким, он, однако, принадлежал к определенной среде, к определенной сфере, и, так как мы стали глубокими и серьезными, он не мог оставаться банальным из соображений попросту светских. В определенные моменты нельзя быть «не столь серьезным» или «не столь глубоким», как все, и нельзя быть «не слишком тонким», это дискредитирует среду. Таким образом, приличия принуждали его к серьезности, к постижению вместе с нами во всей глубине смысла выражения «убить», и он понял это так, как мы поняли, – как кошмар. Он почувствовал, как мы бессильны. Убить кого-то собственными руками? Нет, нет и нет! Но в таком случае оставалось только «не убивать» – однако «не убивать» значило не подчиниться, предать, струсить, не выполнить приказ! Он развел руками – оказаться между двух гнусностей, и какая-то из них должна стать твоей!
– Так как же? – спросил он.
– Пусть это сделает Кароль.
Кароль! Так вот чего он добивался все время – этот лис! Эта бестия! Оседлавший самого себя, как лошадь!
– Кароль?
– Конечно. Он это сделает. Если вы ему прикажете.
Он говорил так, будто это легче легкого – все трудности остались позади. Будто речь шла о том, чтобы поручить Каролю сделать покупки в Островце. Непонятно почему, но это изменение тона казалось в какой-то степени оправданным. Ипполит заколебался.
– Переложить все на него?
