– А на кого же? Мы этого не сделаем, это не для нас… а сделать нужно, другого выхода нет! Вы ему только скажите. Он сделает, если ему прикажут. Для него это не проблема. Почему не сделать? Только прикажите!
– Конечно, если я прикажу, он сделает… Но как же так? А? Ведь он как бы… вместо нас?
Нервно заговорил Вацлав:
– Вы не учитываете, что это связано с риском… С возможной ответственностью. Нельзя за него прятаться и перекладывать на него ответственность. Просто немыслимо! Так не делается!
– Риск мы можем взять на себя. Если дело откроется, скажем, что мы исполнители. Да и о чем речь? Только о том, чтобы кто-то взял за нас нож и кого-то зарезал, – ему это легче, чем нам.
– Но я же говорю вам, что мы не имеем права вовлекать его в это дело только потому, что ему шестнадцать лет, подставлять его… Прятаться за него…
Им овладело смятение. Кароля впутывать в убийство, которое он, Вацлав, не способен совершить, Кароля, пользуясь его молодостью, Кароля – потому что он всего лишь щенок… но ведь это непорядочно, и это ослабляло его по сравнению с юношей… а он должен быть сильнее юноши! Он забегал по комнате.
– Это было бы безнравственно! – со злостью выкрикнул он и покраснел, будто задели его самые святые чувства.
Однако Иппа постепенно уже осваивался с этой мыслью.
– Может быть… действительно… самый простой выход… Ведь от ответственности никто не уклоняется. А с этой канителью… с самим этим фактом… необходимо покончить… Ну а эта работа не для нас… Для него.
И он успокоился будто по мановению волшебной палочки – будто нашлось наконец единственное разумное решение. Он признал, что это в порядке вещей. Ведь он не увиливает. Он приказы отдает – Кароль выполняет.
Он обрел спокойствие и рассудительность. В нем даже появился какой-то аристократизм.
– Почему же мне это в голову не пришло? Ведь очевидное дело!
Довольно своеобразное зрелище: двое мужчин, один из которых пристыжен тем, что к другому вернулось чувство собственного достоинства. То, что они хотели вот так «попользоваться» несовершеннолетним, для одного было бесчестьем, а для другого – гордостью, и казалось, что из-за этого один из них становился как бы менее мужественным. Но Фридерик – как же он гениален! – сумел-таки Кароля впутать в это… Каролю подкинул это дело… благодаря чему намеченная смерть ожила не только в Кароле, но и в Геньке, в их руках, в их ногах – и запланированный труп приукрасился запретной, юношеско- девичьей, угловатой и резкой чувственностью. Дохнуло жаром – эта смерть уже отдавала эротикой. И все – это убийство, наш страх, отвращение, наше бессилие – только для того, чтобы молодые, слишком молодые руки сплелись… я уже воспринимал это не как убийство, а как мистерию их тел, незрелых, неразбуженных. О блаженство!
Но одновременно ощущалась в этом злая ирония и привкус поражения – ведь мы, взрослые, прибегали к помощи юнца, который мог сделать то, чего мы не могли, будто убийство – это вишенка на тонкой ветке, доступная лишь самому легкому, легковесному… Беспечность! Внезапно все сместилось в эту сторону: Фридерик, я, Ипполит – мы устремились к несовершеннолетнему, как к тайной, но спасительной алхимии.
Неожиданно Вацлав тоже согласился на Кароля.
Если бы он продолжал упорствовать, то ему пришлось бы самому взяться за это – мы уже вышли из игры. И, кроме того, он, наверное, немного запутался – в нем заговорил католицизм, и ему вдруг показалось, что Кароль-убийца будет так же отвратителен Гене, как и он, Вацлав-убийца, – ошибка, объясняющаяся тем, что он слишком уж привык нюхать цветы душой, а не носом, слишком верил в красоту добродетели и мерзость греха. Он упустил из виду, что преступление Кароля может иметь иной привкус, чем преступление его, Вацлава. Ухватившись за иллюзию, он согласился – да, впрочем, он и не мог не согласиться, если не хотел порвать с нами и оказаться в полном тупике, в двусмысленном положении.
Фридерик, опасаясь, как бы мы не пошли на попятную, бросился искать Кароля – я с ним. Дома его не было. Мы увидели Геньку, перебирающую белье в буфетной, но не она была нам нужна. Наша нервозность усиливалась. Где Кароль? Мы суетливо искали его, молча, не говоря друг другу ни слова, как чужие.
Он был на конюшне, чистил лошадей, – мы позвали его – и он подошел, улыбаясь. Я прекрасно помню эту его улыбку, потому что в тот момент, когда мы позвали его, я осознал всю фантастичность нашего плана. Ведь он обожал Семиана. Был ему предан. Как же его заставить пойти на такое? Но его улыбка сразу перенесла нас в другой мир, мир доброжелательности и дружелюбия. Этот ребенок уже изучил свои козыри. Он знал, что если мы чего-то и хотим от него, то только его юности – вот он и приблизился, слегка ироничный, но готовый поразвлечься. И эта его близость переполняла счастьем, подчеркивая, насколько тесно сошелся он с нами. И странное дело: эта игра, эта улыбающаяся беспечность были наилучшей прелюдией к той жестокости, которая должна совершиться.
– Семиан предал, – коротко объяснил Фридерик. – Есть доказательства.
– Ага! – сказал Кароль.
– Нужно его прикончить сегодня же ночью. Сделаешь это?
– Я?
– Трусишь?
– Нет.
Он стоял рядом с дышлом, на которое была повешена подпруга. Ни в чем не обнаружилась его преданность Семиану. Как только он услышал об убийстве, он замкнулся и даже как-то застеснялся. Примолк и подобрался. Было видно, что возражать он не станет. Я понял, что для него убить Семиана или же убить по приказу Семиана – это, собственно, одно и то же – его с ним объединила смерть, неважно чья. Он – слепое орудие и солдат Семиана – оставался слепым орудием и солдатом, когда по нашему приказу шел против Семиана. Его слепая преданность вождю переродилась в мгновенную, беспрекословную готовность к его убийству. Он даже не удивился.
(Юноша) лишь взглянул на нас мельком, вот и все. Но в его взгляде был какой-то вопрос (он как бы спрашивал: для вас-то дело в Семиане или… во мне?). Но он ничего не сказал, застыв в непроницаемом молчании.
Ошеломленные этой неправдоподобной легкостью (как бы перебрасывающей нас в совсем иное измерение), мы пошли с ним к Ипполиту, который дал дополнительные инструкции – пойдем ночью и ножом – и чтобы никакого шума. Иппа уже полностью обрел равновесие и отдавал приказания, как офицер – он исполнял свой долг.
– А если он не откроет двери? Ведь он закрывается на ключ.
– Что-нибудь придумаем. Откроет.
Кароль ушел.
И то, что он ушел, взбудоражило меня и взвинтило. Куда он ушел? К себе? Что значит – к себе? Что это такое – его мир, где умирают так же легко, как убивают? Мы обнаружили в нем готовность, послушание, из чего следовало, что он подходит для таких дел, – как все ловко устроилось! О, ушел он великолепно, тихо и послушно… и не могло быть сомнений, что к ней, к Гене, он идет, с руками, в которые мы вложили нож. Геня! Несомненно, теперь, как парень с ножом, парень убивающий, он был ближе к тому, чтобы завладеть и овладеть ею, – и, если бы не Ипполит, который задержал нас для уточнения деталей, мы бросились бы за ним подглядывать и подслушивать. Но вот нам удалось покинуть кабинет Ипполита, и мы бросились в сад, за ним, за ней, – и уже были в прихожей, когда из столовой донесся до нас приглушенный, резко оборвавшийся голос Вацлава – там что-то случилось! Мы вернулись. Сцена, будто повторение тех,на острове. Вацлав в двух шагах от Гени – неизвестно, что произошло между ними, но что-то, должно быть, случилось.
Кароль стоял немного в стороне, у буфета.
Увидев нас, Вацлав сказал:
– Я дал ей пощечину.
Он вышел.
Тут она сказала:
– Дерется!
– Дерется, – повторил Кароль.
