– Вона! Ты что за святой! – сказал кум.
– Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: «Правда ли, что вы там, с каким-то негодяем?» Вот тут-то бы и обойти его.
– Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: «Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать не знаю: это все Тарантьев!» – да с языка нейдет; только пал пред стопы его.
– Что ж они, дело, что ли, хотят затевать? – глухо спросил Тарантьев. – Я ведь в стороне; вот ты, кум…
– В стороне! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить-то? Кто срамил, грозил?..
– Ты же научил, – говорил Тарантьев.
– А ты несовершеннолетний, что ли? Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю.
– Это, кум, бессовестно! Сколько через меня перепало тебе, а мне-то всего триста рублей досталось…
– Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, – говорил он, – а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера – вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
– Ты бы сестру-то хорошенько: как она смела против брата идти? – сказал Тарантьев.
– Сестра – дура: что с ней будешь делать?
– Что она?
– Что? Плачет, а сама стоит на своем: «Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему не давала».
– У тебя зато есть письмо на нее, – сказал Тарантьев, – ты не потеряешь своего…
Мухояров вынул из кармана заемное письмо на сестру, разорвал его на части и подал Тарантьеву.
– На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? – прибавил он. – Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками?
– Стало, следствие начнется? – робко спросил Тарантьев. – Вот тут-то, кум, отделаться бы подешевле: ты уж, брат, выручи!
– Какое следствие? Никакого следствия не будет! Генерал было погрозил выслать из города, да немец-то вступился, не хочет срамить Обломова.
– Что ты, кум! Как гора с плеч! Выпьем! – сказал Тарантьев.
– Выпьем? Из каких это доходов? На твои, что ль?
– А твои? Сегодня поди целковых семь забрал!
– Что-о! Прощай доходы: что генерал-то сказал, я не договорил.
– А что? – вдруг опять, струсив, спросил Тарантьев.
– В отставку велел подать.
– Что ты, кум! – выпуча на него глаза, сказал Тарантьев. – Ну, – заключил он с яростью, – теперь обругаю же я земляка на чем свет стоит!
– Только бы тебе ругаться!
– Нет, уж обругаю, как ты хочешь! – говорил Тарантьев. – А впрочем, правда, лучше погожу; вот что я вздумал; слушай-ко, кум!
– Что еще? – повторил в раздумье Иван Матвеевич.
– Можно тут хорошее дело сделать. Жаль только, что ты съехал с квартиры…
– А что?
– Что! – говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. – Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие – законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет.
– А что, в самом деле, можно! – отвечал Мухояров задумчиво. – Ты неглуп на выдумки, только в дело не годишься, и Затертый тоже. Да я найду, постой! – говорил он, оживляясь. – Я им дам! Я кухарку свою на кухню к сестре подошлю: она подружится с Анисьей, все выведает, а там… Выпьем, кум!
– Выпьем! – повторил Тарантьев. – А потом уж я обругаю земляка!
Штольц попытался увезти Обломова, но тот просил оставить его только на месяц, так просил, что Штольц не мог не сжалиться. Ему нужен был этот месяц, по словам его, чтоб кончить все расчеты, сдать квартиру и так уладить дела с Петербургом, чтоб уж более туда не возвращаться. Потом нужно было закупить все для уборки деревенского дома; наконец, он хотел приискать себе хорошую экономку, вроде Агафьи Матвеевны, даже не отчаивался уговорить и ее продать дом и переселиться в деревню, на достойное ее поприще – сложного и обширного хозяйства.
– Кстати о хозяйке, – перебил его Штольц, – я хотел тебя спросить, Илья, в каких ты отношениях к ней…
Обломов вдруг покраснел.
– Что ты хочешь сказать? – торопливо спросил он.
