Олег ГОНЧАРОВ
КНЯЖИЧ
Вот прилетела к нам птица, и села на дерево, и стала петь, и всякое перо ее иное, и сияет цветами разными. И стало в ночи, как днем, и поет она песни о битвах и междоусобицах…
Пролог
— Болярин! Болярин! Смотри! Дрогнула русъ![1] Вырвутся поганцы!
Глава первая
ДЕТСТВО
— …плачет Сварог, плачет Лада, а птица Матерь-Сва Сущего им говорит: «Не плачь дед, не плачь баба, велел мне Род снести вам новое яичко, да не золотое, а простое». И снесла Матерь-Сва яйцо, и появилась Явь, и живем мы в Яви, и чтим Рода, и слушаем песни птицы Сва, и славим предков своих. И будет так до скончания века…
— Бабуль, так мы в яйце живем?
— Да, унучек. В яйце.
— А если разобьется оно?
— Не разобьется. Белобог не позволит. Крепко он то яйцо стережет. А ты спи. Спи. Завтра вставать рано. Чуть свет на гон пойдете. Мужики бодро потопают, а ты носом клевать будешь. Смеяться все над тобой станут. Скажут: Добрыня только шалить да проказничать горазд, а для мужского дела негоден.
— Я сплю, бабуль, сплю. Ты только мне вот что скажи: а что, если Чернобог Белобога одолеет? Что тогда?
— А ничего. Матерь-Сва новое яичко снесет. Спи…
30 декабря 936 г.
Надрывно скрипит снег под снегоступами. Шаг левой, шаг правой… и снова… левой…
Только бы сдюжить. Только бы не отстать. А то и вправду засмеют, как маленького…
Левой, правой. На три шага вдох, на один — выдох. Как отец учил. Чтобы с ноги не сбиться, чтобы не упасть. Чтобы наравне со всеми…
— Добрыня, смотри красота какая!
Я даже не заметил, что отец остановился, — со всего маху врезался головой ему в поясницу.
— Ой-ой-ой! — притворно застонал он и повалился в снег. — Зашиб меня совсем. Ой, не могу! Ой, помираю!
И засмеялся. Звонко. Радостно.
— Смотри, Хоре на небо выкатил! Даждьбоже, слава тебе!
— Слава Даждьбогу — охранителю земли Древлянской! Слава!
Охотники скинули меховые треухи и поклонились вековым елям. И бор ответил им одобрительным гулом.
— Славься, Даждьбоже!
И я поклонился. Усталость прошла. И радость нахлынула теплой волной.
Перевел дух. Огляделся. А и вправду, красота-то какая!
Крепостными стенами возвышался бор по обе стороны запорошенной тропы. Разноцветными искрами брызнул от покрытых пушистым снегом еловых лап солнечный свет.
Гранитные валуны пращурами строго глядят из сугробов. Интересно им, как там внуки Покровителя славят. И довольно молчат. Значит, по Прави[3] все.
Ветер стих. Ни одна ветка не колышется, точно замер бор. Словно притаился, чтобы не нарушить утреннего покоя.
И только собачий лай будоражит тишину.
Собаки, точно щенки. Носятся кругами. В снегу кувыркаются. Будто не лают даже, а передразниваются между собой. Забаловались совсем.
А воздух вкусный! Весной пахнет.
Мороз, а тепло. И небо чистое. Лазоревое. Бездонное. Подняться бы вольной птицей высоко-высоко, к самому солнцу. Поклониться Покровителю и попросить, чтобы крепче Белобог яйцо мировое стерег. А то жалко терять красоту-то такую…
— Сыне! Ты чего мешкаешь? Пора уже. Ну-ка, двигай снегоступами. А то, не дай Боже, застудишься…
И опять. Левая — правая. Три шага — вдох. Один — выдох…
— Будешь здесь, за лещиной, ждать. — Отец бросил рогожу на снег. — Сиди тихо. Заметишь серых — не пугни их. Пусть себе стороной проходят. А ты примечай, куда побегут. Как уйдут, в рог дуй. Либо я, либо кто из загонщиков к тебе поспешит. Если что, лук у тебя справный. Да и нож я вчера хорошо наточил. Не забоишься?
— Нет, батюшка. Чего мне боятся. Что я, волков не видал?
— Ладно тебе хорохориться. Я в свой первый гон страсть как боялся. Ничего в том постыдного нет. Перед делом отчего ж не побояться. Главное, чтоб испуг над тобой во время дела верх не взял…
И он ушел.
А я ему вслед смотрел и чувствовал, как страх медленно забирается мне за ворот.
— Да что я, волков не видал? — сказал я себе громко, когда фигура отца растворилась в чаще.
Ждать пришлось долго. Первый страх давно забылся. Да и некогда было на него силы тратить. Холод, тот хорошо боязнь гонит.
Я ждал и грелся. Тихонько, как охотники учили. И мороз отступает, и заняться есть чем…
Интересно, а бабуля пирогов напечет? Должно быть, точно напечет. Горячих. Пышных. Вкусных…
А мальчишки завидовать станут. И Славдя — гончаров сын, и Ратибор. Только Гридя виду не покажет, хотя сам больше всех завидовать будет. Губу скривит и скажет: «Не был бы Добря княжичем, никто бы его на гон не взял. Вот если бы меня… я б тогда не только на следу стоял. Я бы сам серого добыл». Только не взяли его. А меня взяли. И я сам могу волка добыть. Да еще не просто какого-нибудь годка, а самого что ни на есть матерого хозяина. Пусть тогда хоть обкривится…
Замечтался. Так, что не сразу услышал нарастающий шум. Приближались загонщики. Значит, скоро и до меня доберутся.
Я застыл, всматриваясь в чащу. Даже про мороз забыл…
И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину.
