полнолуние ум за разум заходит. Лунная болезнь.
– Ох, Господи! – бас Никифора вдруг сорвался. – Волкулак?! [94]
– Да будет тебе, – успокоил я парня. – Не так уж все страшно. Просто звереет он от полной луны. Но ты пока за Григорием присмотри. А я буйного нашего совсем успокою.
– Ну, помогай тебе Господь. – И луч света пропал. Пускай пока христиане в землянке посидят. Шум поднимать да Карачары будить не стали, и на том спасибо. А мне пока в спокойствии кое-что выяснить надобно.
– Отдышался, волкулак? – спросил я Баяна.
– Сам ты… – огрызнулся подгудошник. Выходит, и вправду в себя пришел.
Сел он рядышком. Рука у него словно плеть висит. Подхватил он ее здоровой рукой, хотел к груди прижать, от боли вскрикнул. Голову кверху задрал, словно волк на луну, взвыл. А потом повернулся ко мне и сказал:
– Теперь точно они меня за оборотня посчитают. Им так проще будет. Оно и правильно.
– Как ты узнал, что я Григория искать буду? Я же тебе не говорил о нем.
– Они уже давно поняли, что Ольга на крещение решится. До Царьграда далеко, а тут свой ведун христианский под боком. А еще поняли, что к Пустыннику она только тебя пошлет. Не Свенельда же ей по посылкам гонять. А кроме тебя, у нее доверенных людей нет. Вот меня в Любич и послали. Знали, что ты мимо отца не проедешь. Полгода я тебя там ждал. Дождался.
– Кто это «они»?
– Это тебе пока без надобности. Ты же сам однажды Переплута себе в покровители выбрал.
И всплыло в памяти ристание на праздник Солнцеворота, и Коляда, и глаза Баяна хитрые, когда я от имени Семаргла-Переплута из лука стрелять вызвался.
Понял я, чему он тогда смеялся. Это же не мне, а ему нужно было за Сварогова пса на ристание выходить. Видно, понял он, что я игру с варягами тогда затеял, оттого и не возражал.
– Так, значит, ты калика? – спросил я его напрямки.
– Значит, – вздохнул он.
– Я-то думал, что все это сказки бабушкины…
– И дальше бы так думал, если бы я руку не пожалел да слово заветное не сказал.
– И Григория ты злом посчитал?
– Не я, – сказал подгудошник. – Молод я еще, чтоб решения выносить. Как же ты мне, зараза, руку-то вывихнул, – задел он за локоть, даже вскрикнул от боли, а потом сквозь зубы стиснутые простонал: – Только если бы в моем праве решать было, я бы все одно христианина на смерть бы обрек.
– Что же он тебе плохого сделал?
– А чего хорошего? Андрей, тот никому не мешал, убогих утешал, да с народом разговоры вел. Мы его и не трогали. А этот… сейчас за ним десяток пошел, а потом станется, что и сотни под Бога христианского лягут. И что тогда? Своих Богов позабудут люди, исконных прародителей на заморского всепрощенца променяют. Только странно он как-то прощает. Что ни сотворишь, то у него все грех. Илия, вон, на руках по земле ползает, а помочь ему нельзя. Прощающий за дело доброе нас простит. А они, знай себе, крестятся. Готовы все в руки его отдать. А как же Сварог тогда? Как же Лада с Лелей, как родовые Боги? – И снова застонал Баян.
Жалко мне подгудошника стало.
– Руку-то мне дай, – сказал я ему. Поморщился он, но руку мне подал. Ухватился я за запястье, на себя рванул. Взвыл подгудошник, когда с хрустом локоть на место встал.
– Ничего, – сказал я ему. – Сейчас уйдет боль.
– Знаю я, – скукожился Баян. – Не в первый раз мне достается.
Растер он локоть. Кровь по руке разогнал. Вроде полегче ему стало.
– Только одного я понять не могу, – сказал он вдруг. – Почему Переплут снова жертву не принял? Дважды мы на Пустынника покушались. Теперь, вон, третий раз его хотели жизни лишить, а ему все нипочем. Может, и верно, силен его Бог?
Помолчал Баян. Потом с земли поднялся.
– Ладно уж, – сказал он мне. – Пойду я, пожалуй. Ты скажи ему, чтоб не переживал сильно. Четвертого раза не будет. Пусть живет.
– Куда же ты пойдешь? Темень вокруг, да и рука у тебя…
– Ничего, луна яркая, небось, не заплутаю. Прости, что правду от тебя таил. Боялся, что помешать мне захочешь. Бойся, не бойся, – усмехнулся он, – а все одно помешал. Значит, так Доля с Недолей судьбы наши перевили.
– А бубен твой как же? Он же у Иоанна остался.
– Жалко бубен, – вздохнул подгудошник. – Кожа на нем хорошая. Ты этому карасю глухому скажи, чтоб песни не поганил. Коли музыки ему захочется, пускай в бубен бьет. А мне, видать, пора на гуслях учиться, – снова вздохнул Баян. – Ну, прощай, Добрый, сын Мала. Хороший ты человек. Пусть удача тебя и дальше не оставит, а Переплут тебя от зла защитит.
– Может, свидимся еще? – сказал я.
– Может, и свидимся.
