– Про то мне неведомо. Мне теперь обратно к княгине торопиться нужно.
– Спроси ты там у нее…
– Ладно…
Ицхака у горницы уже не было. Видно, ушел он, так и не дождавшись встречи с княгиней. Толкнул я дверь, слышу:
– …Иисус же говорил: Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят. И делили одежды Его, бросая жребий… [96] – это Григорий читал книгу, Андреем завещанную.
А Никифор стоял рядом и, словно впервые, слушал внимательно, а Ольга слезы платочком утирала. И мне вдруг вспомнилось, где я слова эти однажды слышал. То же самое рыбак говорил, когда дулебы его на крестовине распяли. Не стерпел я, высказал:
– Над словом писаным плачешь, княгиня, а у самой прощения нет. Креститься хочешь, а в душе у тебя потемки! За что Соломона казнишь? За что?
– Так ведь он… – начала Ольга.
– Со снадобьем напутал, – перебил я ее. – Кроме поноса, с сыном твоим ничего бы не случилось!
– И верно, княгиня, – тихо сказал Григорий. – Господь нам прощение завещал…
Зыркнула на меня варяжка зло, к окну подскочила, настежь его распахнула,
– Слышишь, на майдане что делается? Человечины киевляне хотят. Если казни не будет, они терем мой крушить начнут.
Шум толпы ворвался вместе с ветром студеным в горницу. Разошелся народ. Истомился, зрелища ожидая. Волнуется.
– А ведь там, – кивнула она, – не только Перуновы почитатели. Там и христиане с Козар, и купцы заморские, и латиняне, и греки цареградские. Богато ныне в Киев гостей понаехало. Отчего ж они о прощении для лекаря не просят? Или завет Иисусов забыли?
– Что же это? – пробасил Никифор растерянно. – Выходит, в Киеве не люди, а звери лютые живут?
– Да люди они. Люди, – спокойно сказал Григорий. – Такие же, как те, что сначала Христу «Осанна» кричали, а потом от Пилата «Распни его» требовали.
– Так что же делать? – у Ольги вырвалось.
– У себя спроси. У сердца своего, – ответил Григорий. – Только Пилату не уподобляйся. Тот хоть руки и умыл, а только все одно, как палач Христов людям запомнился.
– Но ведь Соломон иудей.
– Человек он, – улыбнулся Григорий.
Криками изошла толпа на майдане, когда вышла княгиня на крыльцо. Киевлянам Ольга иоклонилась. Потом Претичу платочком махнула. Дескать, время пришло.
Еще пуще народ завопил. Это гридни Соломона на помост вывели. Под руки лекаря держали, чтобы не упал.
Оживился кат. Топор из колоды выпростал, на плечо топорище пристроил. В сторонку до поры отошел. Тут я ведуна Перунова увидел. Вскарабкался по лесенке Звенемир, рядом с колодой пристроился. Руки кверху вознес, к тишине народ призывая.
Долго на майдане угомониться не могли. Распалился народ. В предвкушении зрелища, словно квашня в опаре, разошелся. Но наконец угомонились. Тишина над Киевом повисла. Только старый ворон на коньке княжеского терема каркнул недовольно, но и он поперхнулся и замолчал. Интересно, видать, пернатому стало, что за напасть люди затеяли.
Звенемир шаг вперед сделал. Стукнул посохом своим по помосту и сказал громко:
– Дети Перуновы! Преступник сей, – ткнул он пальцем в лекаря, – по прозванию Соломонка, злое дело против кагана нашего, Святослава Игоревича, учинить задумал. Правь презрев, по пути Кривды пошел и хотел Русь хозяина лишить. Смерти жестокой от зелья черного кагана нашего и всей Руси господина придать решился. За то княгиня наша, Ольга Асмудовна, по праву опеки над сыном своим повелевает…
– Погоди, ведун, – остановила его Ольга. Обернулся Звенемир, на крыльцо взглянул. Глаза наши на мгновенье встретились. Но даже этого мгновения оказалось достаточно, чтоб успел я разглядеть в его глазах сначала растерянность, потом удивление, затем ненависть великую и, наконец, смирение кроткое. Притворное.
– Погоди, ведун, – повторила Ольга.
Зашумел народ и замер. Замолк, ожидая, что же княгиня скажет.
– Люди русские! – сказала Ольга. – Гости и купцы заморские! Много лет лекарь Соломон служил Киевскому столу. Сколько раз и меня, и сына моего, а вашего кагана, от лихоманки спасал. Многим из вас он помогал с напастями и болезнями справляться. Но содеял он зло. И решила я, что безнаказанным это зло оставаться не может. На казнь лютую лекаря осудила. Только теперь, разобравшись во всем, взвесив трезво все провинности и поступки этого человека, признаю, что вынесла приговор свой необдуманно. Во гневе и горячности великой. А посему велю миловать Соломона, сына Матфея, лекаря козарского, и прощения у него за все причиненные обиды у него прошу. – И с этими словами она поклонилась лекарю до земли.
– Охти… – выдохнул Соломон и повис без чувств на руках гридней.
На мгновение старому ворону показалось, что гнездовье людей, вечно шумящих, вечно гомонящих, вечно спешащих куда-то, вымерло. Такой тишины он не слышал никогда. От этого ему стало не по себе. Он расправил крылья, толкнулся своими сильными ногами и взлетел. Сделав круг над майданом, он удивленно рассматривал притихших людей и все никак не мог понять, что же такое случилось?
