Значит, и теперь мне туда надо. Там они могут быть. В схороне. Так чего же я мешкаю?
– Давай, Буланый, потихонечку, – тронул я поводья и понял, что рад с пепелища уйти.
Вечерело, когда я до землянки добрался. Чую – дымком из вытяжки несет. Снег вокруг схорона притоптан, к поленнице топор приставлен, видно, недавно дрова кололи. Порты Микулины на загороде висят, ледком схватились. Значит, есть тут живые люди.
Отлегло от сердца, радостно стало. Я спешился, коня к загородке привязал. Дух перевел и к двери подошел.
– Эй, хозяева! – позвал, а у самого дыхание сперло. Сейчас вот…
Сейчас…
Тишина в ответ. Словно нет внутри никого. Может, отлучились куда? Я дверцу толкнул, теплом меня из землянки обдало. Голову в низкий дверной проем сунул. Заглянул внутрь – темно, только в очаге огонь неярко горит.
Я уж представлять начал, как хозяев в землянке дожидаться стану. Как они мне обрадуются… как Берисава вкусным накормит, а Микула бражки с морозцу предложит… как с Любавой…
Не успел домечтать. Заметил только, как мелькнуло что-то да мне прямо в лоб ка-а-ак даст! Назад, в снег, меня отбросило. На спину опрокинуло. Показалось, что искры из глаз посыпались. Поплыло все вокруг, а небо с землей местами поменялись. А тут еще сверху на меня навалилась тяжесть непомерная. Придавила, воздух из меня выбила. Я вздохнуть силюсь, а понимаю, что не могу – на грудь мне будто гору обрушили.
Не ожидал я такого приема.
– Отпусти… отпусти… – хриплю. – Свой я…
– Молчи, упырь, – слышу голос знакомый. – Удавлю…
– Микула… Микула… отпусти, Микула… – повторяю я, а сам чую, что задыхаться начал.
Только ослабла хватка. Знать, огнищанин имя свое расслышал. Отпустил он, слез с груди моей, рядом на снег сел и уставился удивленно.
Я на спине лежу, сказать ему что-нибудь хочу, а не получается – воздуха не хватает. А он вылупился на меня и говорит:
– Ты откуда имя мое знаешь? – а у самого в глазах недоверие с изумлением вперемежку.
Вижу, что сомнения в нем буянят. И знаком я ему вроде, а в то же время вспомнить никак не может, где меня видел.
– Добрыня, – наконец-то голос ко мне вернулся. – Добрый.
– Что, правда, что ли? – Вижу, что хочет он поверить мне, а не может никак.
– Что ж ты зятя своего не признал? – послышался от землянки голос Берисавы. – Чуть до смерти в землю не закатал, медведь необъезженный!
– Ты чего здесь делаешь? – растерянно спросил меня Микула.
Глупее вопроса я и представить не мог, потому в тон ему ответил:
– Да вот, по грибы в лес пошел и на тебя наткнулся.
– Добрыня! – закричал он, кинулся ко мне, обнял. Значит, узнал все-таки.
– Снова душить меня вздумал? – улыбнулся я.
– Ты уж прости меня, Добрыня, – сказал он. – Не признал. Ведь мы с тобой уж сколько лет не виделись? Пять? Шесть?
– Семь уж летом будет. Не в обиде я на тебя. С кем не бывает.
– Вы чего это тут в снегу кутыряетесь? – Ведьма появилась на пороге. – В землянку идите, а то, не приведи Даждьбоже, застудитесь.
– Да я уже в землянку вашу заглянул, – нащупал я на лбу здоровенную шишку. – Чем это ты меня? – спросил у огнищанина.
– Ладошкой, – смутился Микула и на руку свою посмотрел.
– Хорошо, что кулаком бить не стал, – приложил я снежок к ушибу.
– Кулаком убил бы, – сказала Берисава. – Эх, – вздохнула она. – Его бы силе, да ума поболе.
– Да будет тебе, мать, – помог мне Микула на ноги подняться.
– Что будет-то? – Старуха зыркнула на мужа и вышла ко мне навстречу. – Ну, иди сюда. Я тебя поцелую.
– Здраве буде, Берисава, – нагнулся я над ней и подставил губы.
Ведьма прижалась ко мне сухими губами, за шею обняла.
– И тебе здоровья, Добрынюшка. Потом шишмень на лбу моем потрогала.
– В один миг этот хрыч тебя рогатым сделал. У-ух! – погрозила она своим маленьким кулачком мужу.
– Ласки прошу, Добрыня. Я ж не думал, что ты можешь наведаться, – все извинялся он. – Ты же в Киеве был… а тут кто-то в дверь вламывается, да нагло так… притаился я, да и вдарил… не знал же, что это ты…
