– Ну, так ведь выдюжила я. На ноги поднялась, – сказала Берисава. – А как подниматься стала, так первым делом на дочку поворожила. Потому и знаю, что жива она и здорова. Далеко, правда. На Pa-реке в полоне мается. За просто так туда не доберешься. Сильно мы тебя ждали. Знали, что со дня на день придешь. Только мой-то тебя неласково встретил, – пихнула она мужа в плечо. – Ведь чуть не пришиб зятя.
– Вот так она меня, Добрыня, всю жизнь шпыняет, – пожаловался Микула. – Ушел бы давно куда глаза глядят. А не могу. Присушила ведьма.
– Да кто тебя держит? – Берисава присела на краешек скамьи. – Я бы себе сразу кого попригожей нашла. Вон, хоть того же разбойника. Он хоть и невелик, а справненький. И одежа на нем добротная. Дорогая. Даже шишак и тот лисьим мехом обшит. Не чета тебе, лапотнику, – в сапогах ходит…
Тут будто молнией меня пригвоздило.
– Погоди, – перебил я тещу. – А сапоги на нем, случаем, не рыжие?
– А ты почем знаешь?
– И зипун на нем с воротом высоким и бляхами железными обшит?
– Чудной зипун, – кивнула Берисава. – Я еще подивилась, как удобно-то. Зимой и греет, и от ворогов обороняет…
Вот тут я по-настоящему взвыл. Волком раненым заголосил. Медведем, среди зимы из берлоги поднятым, заревел. От злости на самого себя.
– Что с тобой, Добрыня? – перепугалась Берисава.
– Я же видел его! Рать с ним была! Полонян они стерегли! В Булгар-город на Pa-реку их гнали! – И вдруг понял я, что тогда, в лесу, мы с Баяном на тех самых ловцов наткнулись.
Вот почему мне булгарин чахлым таким показался. Порча ведьмина его изнедужила. Полонянку вспомнил, что на него огрызалась…
И вдруг открылось мне: это же жена моя была! Схватился я за голову и простонал отчаянно:
– И Любаву я видел, а не признал. И сердце даже не екнуло!
И почудилось мне, будто слышу я смех. Это Доля с Недолей надо мной потешаются. Вот ведь как Пряхи кудель свою заплели, как судьбу мою свили.
Прав был подгудошник. Если бы я знал тогда! Если бы только знал, что среди полонян суженая моя, не посмотрел бы на то, что врагов сотня, а я один. Рвал бы их на лоскуты. Бил бы, пока силы были. А как силы в руках кончились, зубами бы их грызть начал, пока всех не перегрыз бы.
Но не узнал я ее. Только теперь догадался: та полонянка бойкая, в рогожку укутанная, что на копья и мечи с кулаками кинулась, это она была.
Любава моя.
Любимая.
Жена.
Словно глаза мне кто-то тогда отвел. А теперь уже поздно кулаками размахивать. Год с той встречи минул. Трудно мне следы ее отыскать будет, но все одно хоть из-под земли ее достану.
– Ты чего вскочил, Добрынюшка? – Берисава мне дорогу к двери заступила.
– На восход же они отправились… – говорю я ей.
– На восход, – отвечает ведьма.
– Вот и мне туда надобно.
Остановила она меня.
– Не пущу я тебя, на ночь глядя, – сказала упрямо. – До утра здесь останешься, а потом видно будет.
– Но ведь… – попытался я возразить.
– Не то силком переночевать заставлю, – сказал мне Микула.
– Так что лучше не егози. – Берисава обняла меня по-матерински, по руке погладила. – Охолони да помысли здраво. С нами побудь, мы же тоже соскучились…
Сердце мое вслед за Любавой рвалось, однако угомонил я его. Год назад мне ерепениться надо было, а теперь одна ночь ничего не решит.
– Хорошо, – согласился я с ними.
– Вот и славно, – кивнула ведьма. – Сядь поешь. Похлебка-то остыла совсем.
Сел я обратно за стол, ложку взял.
– Мать, – Микула на жену взглянул, – ты бы налила Добрыну с дороги-то. Для сугреву и успокоения.
– Отчего же не налить, – сказала Берисава.
Невеселой наша встреча получилась. Нерадостной. Даже мед не таким пьяным показался. И хотя варево ведьмино наваристым было, а я наголодался с дороги, однако на еду несильно налегал.
И разговор у нас с огнищанином не очень клеился. Оно и понятно. Грустные мысли и меня, и его одолевали. Он о пережитом вспоминать не хотел, а я думу думал, как теперь жену свою выручать. По всему выходило, что нужно мне в Булгар отправляться. В места для меня незнакомые, к народу неведомому в гости ехать. Там следы жены искать.
