– Хр-р-р… – в ответ.
– Ах, чтоб тебя… – изругался я, когда снова зуб дернуло.
Зашел я в клетушку. Ни зги не видать. Темень, хоть глаз коли. Руки перед собой выставил, сделал шаг, потом другой…
– Хр-р-р… – ажник уши закладывает.
И как бабка от своих песнопений не просыпается? Привыкла, наверное, за столько-то лет.
– Милана, – позвал я чуть громче и еще шаг сделал.
Коленкой на деревянную грядушку бабкиной постели наткнулся. Крохотная клеть у ключницы, оттого и храп такой громкий получается.
– Бабка Милана, вставай! – Руку вниз опустил, ногу нащупал, за палец ее потянул.
А ноготь у нее на пальце твердый да вострый. Ороговел совсем, как копыто коровье. Колется.
– Да встанешь ты, наконец, или нет?! – не на шутку рассердился я и по ногтю ее своим щелкнул.
Храп пропал, затихла бабулька.
– Бабка Милана, зто я, Добрый.
– А-а-а! – завопила старушонка, да так звонко, что я чуть не оглох.
– Тише, Милана, – я ей тихонько. – Перебудишь всех.
– Отойди от меня, охальник! – не унимается ключница. – Живой я тебе не дамся!
– Да ты чего, бабка? Сбрендила, что ли? Это же я, Добрый.
– Мало тебе княгини, так ты ко мне заглянуть решил, разбойник? Проваливай откель пришел, не то я сенных кликну!
– Да ты мне и в голодный год за бодню [59] коврижек не нужна! Совсем с ума рюхнулась, карга старая! – тут уж и во мне злость взыграла.
– А чего же тебе надобно, милок, среди ночи темной? – прошептала бабка испуганно.
– Ключ мне нужен! – наседаю я на нее. – Ключ мне давай!
– Какой ключ? – впотьмах бабку не видно, но чую я, она в испуге в угол забилась.
– От чулана, в котором ты сало хранишь.
– Али проголодался ты? Так шел бы в поварню, там бабы к завтрему снедь готовить должны…
– Не тебе решать, куда мне идти! Ключ мне, да поживее!
– Ага, – и огнивом клацнула.
Брызнули искры, затлел трут, а через мгновение желтый язычок огня заплясал, лампа масляная загорелась и светло в клетушке стало. Разглядел я бабку – в самый угол она забилась. Волосики у нее реденькие добырком стоят, взгляд спросонья бешеный, рубаха чуть не до пупа задралась, ножки кривенькие под себя поджала, лампу рукой костлявой перед собой, словно щит, выставила, а в другой руке у нее валенок. Ни дать ни взять – кикимвра! [60]
– Ты чего ржешь?! – говорит мне сердито.
– А ты чего, – я ей сквозь смех, – валенком от меня отбиваться решила?
– От вас, мужиков, разве отобьешься. – Валенок она в сторонку отложила, лампу поставила, рубаху одернула. – Что глазищи бесстыжие вылупил? Бабы живой не видал?
– Да сдалась ты мне, как припарка мертвому, – сказал я примирительно.
– На кой ляд ключ-то тебе? – встала она с пола, а сама на меня с опаской поглядывает.
– Зуб у меня разболелся, сало с чесноком нужно, а чулан на замке.
– Так бы сразу и сказал, – вздохнула она разочарованно.
– Говорил же я.
– Говорил… – передразнила она меня, порылась под подушкой, достала большую связку ключей кованых, позвенела, их перебирая, один с кольца сняла. – На, – протянула мне, – да, смотри, много-то не отрезай. Зима впереди длинная. Еще сгодится сальцо-то.
Я у нее ключ выхватил, лампу с пола подцепил и бегом в подклеть, а она мне вдогон:
– Потом верни, а то вам только в руки дай, так все сало пожрете…
Но я ее уже не слушал. Скатился кубарем в подпол, ключ в замок вставил. Щелкнуло в нем звонко, дужка отвалилась, только успел подхватить, чтоб наземь не упала. Положил замок на полку, дверь на себя рванул. А в чулане запасов прорва: и окорока копченые, и рыба вяленая, и корчаги с маслом топленым, год, наверное, на этих закусках прожить всем Вышгородом можно.
– Запасливая карга, – говорю, а сам от боли морщусь, – хорошая у Ольги ключница.
Вот и сало на крюках развешано. Большими ломтями розовеет. Соль, словно драгоценные каменья, на шматах поблескивает. Россыпью искр в свете лампы играет.
– Это сколько же на соль добра-то потрачено? [61] да мне сейчас не до любования. Вытащил я кинжал, Претича подарок, из-за голенища, отрезал от шмата тоненький кусочек и на десну, под зуб больной, положил.
