– Ты варяг.
– Я мужик! – И от безнадеги за рукоять кинжала на поясе схватился, да так и застыл.
Словно в подтверждение его слов небо громом жахнуло. Да таким ядреным, таким оглушительным, что на миг варягу почудилось, будто небеса над конюшней трещину дали и вот-вот вместе с дождем с неба звезды посыплются.
И видит Свенельд, как в окошко шорни вплывает див огненный. Невелик див – чуть больше яйца куриного. Но от малыша этого страх варяга до костей пробрал. Оселок на голове чуть дыбом не поднялся. Жужжит сердито див, пламенем переливается. Радужными всполохами шорню озаряет. Сидит воевода – ни жив ни мертв. Сидит и шевельнуться боится, только на Дарену глаза скосил. Как она там? А у самого лишь одно в голове: «Только бы не побежала она… только бы не побежала…»
Слышал воевода, что див вслед убегающему бросается, входит в пугливого, изнутри его выжигает. Потому и за Дарену переживает сильно.
Притихла девка. Скукожилась. Пружиной славилась. Глаза потупила да губы сжала. Тугими веревками тишина в шорне натянулась, хоть белье на ней вешай да на солнышке суши. Только нет солнышка. Темень на улице от туч грозовых. Сумрачно в шорне, словно не белый день на дворе, а вечер поздний. Едва свет сквозь оконце под потолком пробивается. И лишь только див посверкивает да по шорне огоньком плавает.
Тихо в шорне, слышно, как дождь за стеной шумит да звонко капель с крыши капает. В яслях крысы шебуршат, да сквознячок по конюшне гуляет. Сидит девка, молчит. И Свенельд молчит – не знает, что дальше-то делать?
А див между тем завис. Урчит котом, словно полено в печи, потрескивает. Воевода даже дышать перестал. А Дарена от страха глаза закатывать начала. Вот-вот в беспамятстве свалится. Пошевелится девка, и яйцо огненное к ней кинется. И тогда все. Нет, не может такого Свенельд допустить. Неужто страх за жизнь свою сильнее любви окажется? И сжались пальцы воеводы на кинжальной рукояти. Осторожно, но крепко-накрепко.
До боли.
До хруста в суставах.
А тут Дарена дернулась. Спина у нее затекла от неподвижности, нога пересиделая иглами болючими заколола. Не вынесла девка напряжения.
– Будь что будет, – решила.
Все одно: сиднем сидеть больше мочи нет.
Див словно того и ждал. Мигнул и к девке поплыл. Тут Свенельд уже не раздумывал. Выхватил из-за пояса кинжал и прочь от себя швырнул.
Словно коршун за птахой жертвенной, див с треском вслед за кинжалом метнулся. Впилось жало клинка в стену, на которой сбруи висели, подпругу ременную пробило. Трензеля со шпеньками железными звякнули, рукоять от удара затрепетала. А див уже тут как тут. Чуть коснулся кинжала и бабахнул. Хлопнуло так, что уши заложило. Искры посыпались. Грозой в шорне завоняло. Свежестью.
Выдохнул воевода. Собрался пот со лба рукавом вытереть, но не успел. Не хуже дива огненного к нему
Дарена кинулась. К груди прижалась. Культей обняла. Стала целовать его в щеки, в глаза, в губы, в потный лоб. А сама причитает:
– Вот он, знак! Дождалась! Перун мне весточку от батюшки передал!
Растерялся от такого воевода. Совсем опешил. Подумал, что у девки помутнение от страха наступило. А Дарена не унимается. Крепче к нему жмется. Не снес воевода напора, спиной на кожи повалился. Гладит девку по волосам.
– Что ты, Даренушка? Что ты, любая моя? – успокоить ее пытается.
А она ему:
– Истомилось сердечко мое. Истерзалось. Чуть не разорвалось от напасти надвое. Как же это случиться могло, что я ката своего полюбила? Ворога постылого, чьей смерти желала? Как же вышло, что ненависть любовью обернулась? Гневалась я за это и на себя, и на Мир жестокий. Душу свою в силки запрятала, чтоб наружу не выбилась. Все знака просила от Перуна, от батюшки моего. Подспорья в муке своей. И вот. Дождалась…
И понял воевода, что не безумство над девкой тешится. Что это душа ее на свободу вырвалась. Понял и почуял, как в сердце его Лада песню радостную запела…
А над Киевом гроза отшумела. Покатилась туча дальше, громами рассыпаясь. Сквозь прореху в ненастье прорвался солнечный луч и упал с небес на землю. И над Перуновым градом выгнулся дугой радужный мост…
26 августа 949 г.
– Где он?! Я убью этого сучьего выкормыша! – Крик заставил меня вскочить на ноги.
Остатки сна в мгновение ока вылетели из головы.
В светелке было дремуче. Лишь слабый огонек масляной лампы выхватывал из темноты перепуганное лицо Ольги. Она забилась в угол постели, сжалась в комок и, прикрывшись мохнатым покрывалом, с ужасом смотрела на дверь.
А дверь содрогалась от мощных ударов.
– Открывай! – орал кто-то из-за нее. – Я кому говорю?! Отворяй!
– Спокойно, – шепнул я княгине и быстро стал натягивать на себя одежу.
Вдруг почуял, что пальцы дрожат, и я все никак не могу завязать узел на гашнике. А в дверь уже бились всем телом. Кованая скоба чепца гнулась под страшным напором.
