– Да чего? – пожал тот плечами. – Мы же прослышали, что войско твое неподалеку, вот и осмелели.
Ратников на вилы подняли, а этого, – он кивнул на притихшего печенега, – решили к вам в становище доставить. Я и вызвался. Кони у них резвые. Быстро я до вас долетел.
– А наших людей у вас в деревне не было? – Свенельд от утреннего холодка поежился. – Нет, – ответил Мокша. – Куренек у нас маленький. Деревенька в семь дворов, сразу не разглядишь. Видно, вы стороной прошли. – А печенегам она, значит, маленькой не показалась, – вздохнул Свенельд. – Каган, – повернулся он к Святославу, – надо бы отблагодарить Мокшу и земляков его за такое рвение.
– Угу, – кивнул мальчишка и скрылся в шатре.
– А скажи-ка, скотник, – спросил воевода, – оружие в деревеньке вашей имеется?
– Да ну… – махнул рукой Мокша. – Вилы да косы, вот и оружие. Еще, правда, ненависть большая.
– Это уже немало, – кивнул Свенельд.
– Вот тебе. – Святослав появился из шатра и про тянул селянину что-то зажатое в кулаке. Тот раскрыл ладонь, и каган высыпал на нее четыре золотых кругляшка. – Ой, – изумился Мокша. – Это же денег-то сколько! – Ничего, – сказал Свенельд. – Это вам за ненависть вашу.
– Благодарствуйте, – до земли поклонился скотник. – Век доброту твою, каган, помнить буду.
– И коней себе забери, – деловито сказал Святослав. – Небось в хозяйстве сгодятся.
Снова Мокша поклон отвесил, даже ниже прежнего.
– Ступай к своим, – воевода ему сказал. – Да о кагановой щедрости им передай. И еще скажи, пусть больше печенегов не страшатся. Новый хозяин в Уличскую землю пришел. Он своих людей в обиду не даст.
– Храни вас Боги, – сказал Мокша, плюнул в сердцах на связанного печенега, неловко взобрался в седло и тронул коня.
Посмотрел ему вслед Свенельд, а как только скотник из становища выехал, повернулся к Святославу и сказал тихо:
– Зря ты ему четыре деньги сунул. С него и одной хватило бы.
– Так ведь ты же сам велел… – удивился мальчишка.
– Но не столько же, – проворчал воевода. – Ты казну свою беречь должен, а то так на всех не напасешься.
– Моя казна, – вдруг взбеленился каган, – как хочу, так и пользую.
– Воля твоя, – сказал Свенельд недовольно. А потом на стражников строго взглянул.
– А ну-ка, – поманил их, – идите-ка сюда, голубки.
Двое стражников, все это время жавшиеся в сторонке, робко подошли к воеводе.
– Ну? Что, Маренины выблядки?! Спите на карауле? – Молодому ратнику показалось, что из глаз воеводы ударила молонья.
Страшно ему стало от грозного вида Свенельдова, голова помимо воли в плечи втянулась.
– Так ведь мы… – попытался он оправдаться.
Второй стражник, постарше который, дернул его незаметно за полу плаща. Молчи, мол. Прикусил язык молодой, но поздно он спохватился, слово уже вырвалось. Понял он, что в жизни больше рта без дозволения не откроет, когда после оплеухи воеводиной из талого снега подниматься с трудом начал. В голове от удара ясно так стало, словно кулак Свенельдов из нее все думы дурные выбил. Земля только вокруг раскачивается. А так ничего. Терпимо даже.
А воевода на него орет:
– А если бы не огнищанин?! Если бы лазутчик печенежский к шатру подъехал?!
Молчит стражник. Знает теперь, что молчание – золото.
И второй молчит, словно воды в рот набрал. Он-то ученый уже. Не первый год со Свенельдом в походы ходит. Знает, что если воевода гневается, то лучше ему под руку не перечить, а еще лучше и вовсе не попадаться. Ну а коли попался… тут уж куда кривая выведет. Живым бы остаться, и то хорошо. Оттого горестным лицо его сделалось. Дескать, виноват и к смерти лютой готов. Зажмурился стражник только, когда Свенельд перед его носом кулаком своим потряс. Стоит он, в струну вытянулся, а про себя думает: «Чего уж… лепи давай… чего тянешь-то?» Но не стал воевода его боем бить. Видать, печенега полоненного постеснялся. А может, весеннее солнышко его усмирило.
А печенег связанный, увидев, что этот рус со своими творит, совсем загорился. Если своих не жалеет, то к нему, чужаку, и подавно жалости не будет. Не сдержался он. И нельзя сказать, что со страху. Просто растрясло его по дороге. Седлом о живот настучало, когда его сюда конь, словно барана стреноженного, вез. Терпеж его кончился. Он и расслабился.
– У-у-у – скривился Святослав. – Это чем так воняет-то?
Он же ростом пока еще мал, вот до него первого и долетело. Потом и Свенельд нос сморщил, и лишь стражники виду не подали, что возле шатра дерьмом засмердило.
– А печенег-то обгадился, – вдруг залился смехом каган Киевский.
Пленник говорливым оказался. Как только кляп ему изо рта вынули, он почти сразу все и выложил. Сказал, что Балдайкой его зовут. Что он не тиун, а толмач обычный. И по-нашему он говорил вполне сносно, так что нам свой толмач не понадобился.
Сказал печенег, что у Кур-хана, так он Курю называл, все разумно обустроено. Дикое Поле просторное,
