С ратью Святослав с воеводой своим ушли.
А мы остались.
Сильно Ольга по сыну тосковала. Оттого и Малушу к себе приблизила. В любимицах сестренка моя оказалась. В милостивицах. А меня, напротив, отдалила. Дескать, что в Вышгороде можно, то в Киеве непотребно. Одно дело городок малый, а другое – столица Русская. Здесь шума лишнего не надо, а посему ступай туда, где холопу быть положено.
Раньше я бы, наверное, обиделся. Что за дела? Я не игрушка, чтоб со мной поиграли да выкинули!
Нет.
Не стал я против этого охлаждения возражать. Тяготить наша связь меня уже давно начала, только руки повязаны были. Теперь вот освободила княгиня холопа своего. И мне так сподручней будет за ней со стороны наблюдать, и ей проще. А коли что не так, тогда и оберечь смогу.
Но оберегать Ольгу особо нужды не было. Сотня Претича в Киеве осталась. Порядок поддерживать. Правда, когда войско в поход ушло, пороптали посадские. Шум подняли. Ну а я – ноги в руки и на Подол бегом. На подворье к Глушиле заглянул.
Отдыхал молотобоец после тяжелой работы. Всю осень молотом махал. Завалены были кузни посадские княжескими заказами. Мечи ковали, проволоку тянули да кольчуги ладили. День и ночь горны пылали и молотки постукивали. Звонкую песню наковаленки выводили. Старались ковали, парились, потом исходили, а теперь поостыть можно было.
Распаренным и Глушила был, однако не от работы на этот раз. Только что из бани вышел. Красный, как рак вареный. Исподнее на нем чистое, на лбу испарина. Рушник расшитый на бычьей шее хомутом висит. Сидит, квас пьет да краешком ширинки [74] пот со лба вытирает.
– Здраве буде, добрый человек, – я ему с поклоном да с улыбкой. – С легким парком тебя, Глушила.
– Здоровья и тебе, Добрый, – обрадовался он мне, из-за стола вскочил, и в горнице сразу тесно стало.
Чуть не задохнулся я в его могучих объятьях.
– Отпусти, – простонал я, – раздавишь ведь.
– Чего? – переспросил он.
– Хватку-то ослабь, придушишь ненароком, – громко, чтоб муж ее тугоухий услышал, сказала Велизара и руки крест-накрест на груди сложила.
– А-а, – отпустил меня молотобоец. – Кости-то я тебе не помял?
– Ничего, – расправил я плечи. – Небось, жив буду.
– Садись, – подвинул он мне лавку. – Ты как насчет принять? На улице же морозец.
Я хотел было отказаться, но, взглянув в глаза великана, понял, что не столько меня угостить, сколько ему самому после баньки выпить хочется.
– Отчего же не погреться, – кивнул.
– Велизара, – подмигнул он жене, – поднеси-ка нам по чаре олуя пенного.
– Да тебе разве чару? – рассмеялась баба. – Тебе же ведро конское надо.
– Ну, так ведро принеси.
– Ладно уж. – И вон из горницы вышла.
– С чем пожаловал, Добрый? – спросил Глушила, вдруг посерьезнев.
– Колядки скоро, – сказал я ему. – Витязи снова соберутся. Войска в городе не осталось. Больно велик для хоробров соблазн будет снова смуту поднять.
– Так, – кивнул великан. – Твоего знака они заждались. Только кликни, и варяжку в поруб определим, а тебя на ее место посадим.
– А Свенельд вернется? Что тогда? Войско с ним несметное. Крови много прольется…
– Значит, снова знака не будет? – перебил он меня.
– Нет, не будет. И хорошо было бы, если б шорох, что по граду пополз, утихомирился.
– Ладно, – кивнул Глушила. – Нравится тебе в игры играть, так на то твоя воля. Стихнет все. Пусть варяжка твоя не беспокоится.
– Не для нее прошу. Для себя.
– Так быть по сему, – хлопнул он ладонь о ладонь.
– Ты чем в ладоши хлопать, – Велизара втащила в горницу здоровенный жбан, – лучше бы помог. Надорвалась вся. Вот-вот почечуй вылезет.
– Охти, – Глушила к ней подскочил. – Шумнула бы, а то мы с Добрыном заболтались.
Поднял он жбан, что пушинку легкую, на стол поставил.
– Давай, Добрый, со свиданьицем…
Тихо колядки прошли. Спокойно. Почти никого из богатырей не было. Даже Путята не появился. Может, обиделся на меня? А может, еще какая напасть его задержала? Я тогда не знал.
А кто и приехал, так сразу после Солнцеворота вслед за войском отправились уличан с тиверцами из печенежского полона вызволять.
