Где собирался народ, еще малочисленный, скромный,
Знающий цену труду, известный строгостью нравов.
Только когда рубежи раздвинул народ-победитель,
Город обнес просторной стеной, и под праздник без страха
Стала являться в ладах и напевах сугубая вольность:
Что в них мог понимать досужий невежда-крестьянин,
Сев, как мужик средь мужей, с горожанами чуткими рядом?!
Тут-то к былой простоте прибавились резвость и роскошь,
И зашагал по помосту флейтист, волоча одеянье;
Тут и у строгих струн явилися новые звуки;
Тут и слова налились красноречьем, дотоль небывалым,
Так что с этой поры и хор, как вещун и советник,
Стал в песнопеньях своих темней, чем дельфийский оракул.
Стал заголять сатиров лихих, деревенскою шуткой
Неколебимую строгость смягчив, — и все потому, что
Были приманки нужны и новинки, которые любит
Зритель, после священных пиров и пьяный и буйный.
Впрочем, даже самих сатиров, насмешников едких,
Так надлежит представлять, так смешивать важность и легкость,
Чтобы герой или бог, являясь меж ними на сцене,
Где он за час до того блистал в багрянице и злате,
Не опускался в своих речах до убогих притонов
Легких стихов болтовни трагедия будет гнушаться —
Взоры потупив, она проскользнет меж резвых сатиров
Словно под праздничный день матрона в обрядовой пляске.
Я бы, Пизоны, не стал писать в сатировских драмах
Только простые слова, в которых ни веса, ни блеска.
Я бы не стал избегать трагических красок настолько,
Чтобы нельзя уже было понять, говорит ли плутовка
Пифия, дерзкой рукой у Симона выудив деньги,
Или же верный Силен, кормилец и страж Диониса.
Так, чтоб казалась легка, но чтоб всякий потел да пыхтел бы,
Взявшись такую сложить: великую силу и важность
Можно и скромным словам придать расстановкой и связью.
Фавнам, покинувшим лес, поверьте, совсем не пристало
Так изъясняться, как тем, кто вырос на улицах Рима:
То услаждая себя стишком слащавым и звонким,
То громыхая в ушах похабною грязною бранью.
То и другое претит тому, у кого за душою
Званье, и род, и доход; и он в похвале не сойдется
Долгий слог за кратким вослед называется ямбом:
Быстрая эта стопа, всегда выступая попарно,
Триметра имя дала стиху о шести удареньях.
Из одинаковых стоп состоял он когда-то; но после,
Чтобы весомей и медленней нашего слуха касаться,
Он под отеческий кров величавые принял спондеи,
Кротко для них потеснясь, за собою, однако, оставив
Место второе и место четвертое. Чистые ямбы
Редки у Акция в славных стихах, и у Энния редки
Что ж, тем хуже для них: это знак иль небрежной работы,
Или незнанья основ мастерства, что столь же постыдно.
Правда, не всякий ценитель расслышит нескладную строчку
Даже и это для римских поэтов обидная вольность.
Значит ли это, что я начну писать как попало,
Стану ошибки свои выставлять напоказ беззаботно
Зная, что все мне простят? Упреков, быть может, избегну,
Но не дождусь и похвал. Образцы нам — творения греков:
Ночью и днем листайте вы их неустанной рукою!
Даже у Плавта, — ну что ж, такое в них было терпенье,
Можно даже сказать — их глупость, если мы сами
В силах умом отличить от изящного грубое слово
Или неправильный стих уловить на слух и на ощупь.
Первым творенья свои посвятил трагической музе
Феспис, который возил представленья свои на телеге,
А исполнителям их он суслом вымазывал лица.
Только Эсхил облачил их в плащи, надел на них маски
И научил их ходить ногою, обутой в котурны,
Дальше черед наступил комедии древней и славной:
Много похвал стяжала она, но, впав в своеволье,
Стала закон преступать, и тогда, по слову закона,
Хор в ней постыдно умолк, утратив право злоречья.
Наши поэты брались за драмы обоего рода
И заслужили по праву почет — особенно там, где
Смело решались они оставить прописи греков
И о себе о самих претексты писать и тогаты.
Думаю даже, что наш язык сравнялся бы славой
Их торопливость и лень не мешала отделывать строки.
Вы, о Помпилия кровь, не хвалите стиха, над которым
Много и дней и трудов не потратил напилок поэта,
Десятикратно пройдясь и вылощив гладко под ноготь!
Как-то сказал Демокрит, что талант важнее ученья
И что закрыт Геликон для поэтов со здравым рассудком.
Не оттого ли теперь не хотят ни стричься, ни бриться
Наши певцы, сидят по углам и в баню не ходят,
Словно боясь потерять и званье и славу поэта,
Неизлечимую даже и трех Антикир чемерицей?
Ах, для чего я, глупец, по весне очищаюсь от желчи?
Кабы не это, писал бы и я не хуже любого!
Только зачем? Уж лучше мне быть, как камень точильный,
