— Понял, брат, понял!
— 293, я — «Северный»! Вы меня слышите? Доложите обстановку! Почему используете произвольные позывные?
— Да пошел ты! — это уже в воздух, клавишу манипулятора отпустив. А в рацию: — «Северный», я — 293, очень плохо слышу вас, трески идут… трески… наверное, глушат вас…
— Змей — «Ворону». Ребят принял, иду на базу.
— 166 у тебя?
— Здесь, рядом.
— Дай ему связь… Как дела, брат? Что у вас? Прости, что тереблю: меня тут «Северный» засношал…
— Мой командир убит… Ребята…
— Я — «Ворон». Доложи им: два двухсотых, пять тяжелых трехсотых. БТР до ближнего блокпоста дотащим. Остальную технику пока здесь бросаем, нетранспортабельная.
Скользят руки по грифу, по струнам… И вдруг рвануло, хлынуло!
Тетрадку истрепанную с несколькими листками чистыми — рядом, под руку. За карандаш — за гитару… за карандаш — за гитару…
Слова горячие, жесткие, пулеметными очередями на бумагу ложатся. Струны гитарные сухими залпами аккордов ритм рубят. Ни на секунду не остановился, не задумался. Будто кто-то сверху слова диктует.
И последние строчки, как приговор:
Вся сволочь не уйдет,
Мы ваш оплатим счет!
Вот так она и рождается: Ненависть.
Ростов
Наверное, сейчас около восьми.
За окном, хоть госпиталь расположен и не в самом оживленном районе, слышен шум проснувшегося и принявшегося за свои разнообразные дела большого города.
И в госпитале уже началась обычная суета. Расхаживают медсестры, делая лежачим раненым и больным утренние уколы. Шлепают тряпками в тазиках уборщицы и санитарки. Ходячие пациенты, пошаркивая тапочками или постукивая костылями, бредут в туалет.
Сейчас придет нянечка, принесет дежурную овсянку и будет пытаться по очереди накормить обитателей их палаты.
Когда Дэн лежал в реанимации, ветераны госпиталя, заглядывавшие проведать знакомцев, не раз приговаривали: «Вот погодите, переведут вас в другие отделения, там узнаете, что такое тараканы с кулак и настоящий бардак!»
Дэну, в общем-то, было безразлично, где лежать. Но, воспаленный, затравленный болью мозг тогда почему-то зацепился за эту фразу про тараканов. Его какое-то время даже преследовал неотвязный кошмар, как наглое жирное насекомое ползает по лицу, лезет в нос, разгуливает по вздрагивающим от отвращения векам и, наконец, противно щекоча лапками, забирается в ухо… И ничего, ничего он не сможет сделать. Для него сейчас и таракан — беспощадный и могучий враг!
Действительность оказалась не столь ужасной. Появлялись и тараканы, но особых хлопот они обитателям палаты не доставляли. Что же касается бардака, то тут мужики явно приврали от безделья и желания хоть о чем-то потрепаться. Персонал госпиталя, расположенного в фактически прифронтовом городе, не понаслышке знал, что такое война. Многие врачи и медсестры не один день отработали в Чечне в полевых условиях, в составе боевых частей и подразделений. У многих из них и сейчас там воевали их родные, друзья и знакомые. Поэтому отношение к раненым и больным было вполне человечным и лечение — для российских условий — очень эффективным. Больше проблем доставляла классическая бюджетная нищета, которая в стенах этого заведения приобретала облагороженный вид чистенькой и опрятной бедности. Кормежка, правда, была никудышней. Но Дэну все равно не хотелось есть.
Так что условия были бы вполне терпимыми.
Если бы не знать, что ЭТО — на всю жизнь.
Конечно, слишком долго держать его в казенных заведениях никто не будет. Да и мама его здесь не оставит. Но чем отличаются стены госпиталя от стен родного дома, если ты лежишь беспомощный и прикованный к кровати своим собственным телом?
Сколько времени прошло с момента пробуждения: минута или час? Вот так она, жизнь, и будет ползти.
Кто-то попытался приоткрыть дверь в палату. Робко, нерешительно. Судя по звуку, посетитель не довернул ручку до конца и пришлось повторить попытку.
Дэн не знал, почему он это понял так сразу. Да, он ждал ее приезда. Знал, что она вот-вот должна появиться. Но в этот утренний час кто угодно мог прийти в палату, где лежат шестеро раненых.
И все же он не сомневался. Это — мама.
В безотчетном, каком-то детском страхе он еще крепче зажмурил глаза и продолжал слушать.
Это дыхание… Он узнал бы его из миллиона.
Этот звук шагов… Такой знакомый и в то же время непривычно скованный и неуверенный.
Это судорожное пошмыгивание женщины, пытающейся удержать слезы.
И вдруг на смену панике и чувству вины пришло дикое раздражение.
Зачем это?! Зачем они ей сказали? Зачем мама здесь? Он не хотел ее видеть! Ему невыносимо слышать тихий плач этой сильной, никогда не терявшейся перед жизненными невзгодами женщины. Сволочи, дали бы умереть спокойно! Зачем эта новая пытка?
— Если ты не перестанешь плакать, я не открою глаза! — его голос прозвучал вызывающе и грубо.
— Прости. Прости… Извини, я больше не буду…
Снова тихое шмыганье. Щелчок открываемой сумочки. Наверное, ищет платок. Тишина.
Дэн разлепил веки.
Любимое, родное лицо. Измученное и виноватое. Смесь отчаяния и надежды в глазах.
В голове все плыло. Снова проснулась боль. А в душе творилась такая неразбериха, что Дэну стало трудно не только говорить, но и дышать. Все-все смешалось в сердце. И неотступное злобное раздражение последних дней. И глухое безразличие: «Ну, и по хрену, приехала, так приехала, все равно ей тело забирать…» И жалость к самому себе. И жалость к маме. И желание, чтобы все это скорей закончилось.
