будем смотреть!» Марина, хоть и степеннее, направилась за ней. Фурашов грустно улыбнулся: ну вот и этот инцидент вроде заглажен... А надолго ли? Все равно неприятный разговор еще впереди — сама не выдержит, начнет. А лучше бы не слушать, не говорить... Не знать!
Он вдруг содрогнулся, поймав себя на том, что впервые так подумал; захотелось не видеть ее трагедии, не знать, что рухнули надежды, что зря тешил себя — больница, врачи помогут...
Валя ушла в кухню, слышно было, как она возилась с посудой.
Он опустился на стул, раздумывал, снимать китель или нет. «А если... с ней что-нибудь?» Он испугался этой неясной, но страшной мысли, и в ту же самую секунду на кухне что-то, падая, загремело. Кажется, Валя уронила сковороду. Дурное предзнаменование? Или случайность? «Чепуха! Конечно же, чепуха!» — успокаивая себя, должно быть, вслух проговорил он; Катя от раскрытого чемодана, хрумкая вафлями, откликнулась:
— Что ты, папочка, говоришь?
— Ничего, Каток.
За ужином Катя много тараторила, выкладывала немудрящие новости городка, о которых Фурашов уже слышал, потом засияла вся, вспомнив, как жена старшего лейтенанта Коротина родила в машине, когда ее повезли в роддом...
— Такой хорошенький мальчик! Ножки, глазки, только весь красненький!
— Глупая! Цветет, — по-взрослому спокойно рассудила Марина.
Валя, почти не вступавшая в разговор, улыбнулась, взглянув на дочь.
— В няньки записалась, не оторвешь от Коротиных. На обед не зазову!
Фурашов представил Коротина, скуластого старшего инженер-лейтенанта с «пасеки», — значит, у него новый наследник появился. Поздравить надо. Шевельнулась в памяти — теперь уже давнее — та ресторанная история. Держался Коротин с достоинством... Что ж, он ведь, Фурашов, к сожалению, позднее только узнал, как благородно тот поступил с «салагой» — лейтенантом Гладышевым, вернув ему деньги. Инженер крепкий! За «сигмы» его и Гладышева должен благодарить Борис Силыч! Но доходят слухи: мол, притесняет, жучит старший инженер-лейтенант всех, кто попадает на координатные. Но вот парадокс: к Коротину же и просятся... Людей не обманешь, может, раскусили: любить дело и людей — значит требовать?..
«А Тюлин не сказал о родах... В машине ведь произошло!»
— Папочка, это в твоей машине Олежка родился! — словно угадав, о чем он думал, выпалила Катя.
Фурашов, подивившись такому совпадению, улыбнулся.
— Добрый признак! Человек в моей машине родился.
— Верно, папочка! Олежка — прелесть!
Поднявшись из-за стола и сказав, чтоб разбирали подарки, Фурашов обернулся к Вале.
— Схожу в штаб. Узнаю, как и что...
— Да, да, иди! — откликнулась она, и в торопливости, готовности, просквозивших в ее голосе, Фурашову показалось, словно она ждала обратного: он не уйдет, и тогда надо начинать неприятный, трудный разговор. «А если сказать ей? Может, действительно пусть работает — в этом спасение?»
— Кстати, вот детсад... Слышала? Моренов говорит, медик нужен, медсестра... Не пойти ли тебе, мать?
— Мне? Медсестрой? — Она взглянула на него настороженно, с испугом, тут же стала поспешно собирать тарелки. — Нет, нет, я ведь, Алексей, дала зарок, что никогда... И уже столько лет...
— Девять лет — немного! Забыла профессию?
— Почти десять, Алеша...
— Да ты не сразу... Подумай. Ладно?
— Хорошо, хорошо, Алексей...
Девочки закрылись в детской, возились с отцовскими подарками; голоса слышались изредка, приглушенно. И Валя, убирая со стола посуду, передвигалась из столовой в кухню и обратно неслышно, в мягких тапочках, будто боясь спугнуть сумрак, гнездившийся по углам и за шкафами — книжным и платяным. Она испытывала нервное возбуждение: оно словно бы приливало и отливало накатами. Что ж, она понимала: Алексей желает ей добра, и предложение его — идти работать — продиктовано искренними побуждениями. Он верит, он еще надеется.
Он верит в нее. Но она... Она уже не может, она устала бороться с собой, ей все труднее и труднее противостоять искушению, не поддаваться ему. Догадывается ли Алексей, что она в его отсутствие опять не выстояла, не удержалась? Она уже не может этого даже скрывать — не иголка в стогу сена! И надо ли? Не надо, ни к чему! Вот и Моренов не мог не заметить всего, когда она возвращалась вчера из Егоровска. Она затылком чувствовала, как он шел позади, — надо же было такому случиться! Она изо всех сил старалась держаться прямо, и странная злость прорвалась в ней: «Ну и смотри, гляди! Хочешь знать — знай! Все вы, все...»
Она тогда не отдавала себе отчета, откуда взялась у нее эта обида на всех, горькая и внезапно вспыхнувшая, это-чувство не пробивалось до конца, не выкристаллизовывалось ясно, однако обиду эту она ощущала. Но, видно, мало ей было одного испытания, мало было одного Моренова — должны были из калитки выскочить девочки, облепить ее. Позор, стыд и та обида — все это переполнило чашу. Валя успела войти в дом, опуститься на диван — с ней началась истерика. Всхлипывали, суетились вокруг нее девочки, подносили воду...
И тогда-то возник, пришел этот вывод: «Ты мешаешь ему. Поперек дороги стоишь. Поперек... Ведь у него дело — большое и важное. Ты видишь, как он бьется, мотается в этих делах, и ты для него — путы... Путы!»
Сказать Алексею об этом? Нет, нет. Но, наверное, она все равно когда-нибудь себя выдаст. Все равно не скроет. Что ж, боясь этого, стремясь оттянуть срок, ту минуту, она ухватилась, как за соломинку, за его слова, что он пойдет в штаб... Она и сейчас, вспомнив разговор, повторила: «Да, иди, Алеша! Иди...»
2
Подполковник Моренов ворочался: ни желания спать, ни знакомой предсонной размягченности, когда хочется вытянуться, расслабиться, не было. В темноте, точно бы скованной, ничем не нарушаемой, сосны за стенкой домика, разморенные дневной жарой, глубоко спали. А тогда, зимой, когда он приехал сюда, в городок, сосны по ночам словно бы стонали и тревожно, беспокойно скрипели, переговаривались.
Непривычно тихо в доме, даже будильник в соседней комнате не тикал. От жены не укрылось состояние Николая Федоровича, и, верно, стремясь создать полный покой, она сунула будильник под подушку — так делала не впервой. В голову Моренова лезла всякая всячина, память уводила в прошлое и словно расставляла там вехи, и он бы не сказал, почему сейчас ворочался, почему это лезло — случайно, беспричинно или вот открывшаяся история с Валентиной Ивановной и, значит, с самим Фурашовым вызвала это давнее?
...От клокочущего водопада сеяло в лицо, как из пульверизатора, мельчайшей водяной пылью; днем над мельничной плотиной сказочной дугой вставала радуга, и в бешеной пучине, куда падала вода, в пенных бурунах с лета брали чеканно-серебряные хариусы. Тут, на обрывистом берегу, в тени, под боком старой деревянной мельницы — доски испрели, от них пахло сыростью и склизлой зеленой плесенью — Николай Моренов любил читать книжки. Читал все подряд, что попадалось под руку, а попадалось немного в этом сибирском селе. Грохот водопада не мешал чтению, наоборот, он словно аккомпанировал могучей грозной симфонией той жизни, что вставала из книг.
Однажды после комсомольского собрания подошел к нему не больно-то старый, может, всего лет на пять постарше человек, но форма полувоенная: френч, галифе. Он только что слушал выступление Николая. «Айда, парень, к нам, в горком комсомола».
Городок показался сначала большим, напугал — и театр, и железная дорога, и даже металлозавод. Инструктор горкома комсомола Моренов был горячим, бедовым, до всего ему было дело, во все совал нос. А
