расхотелось. Еще раньше, на выходе из леса, Настя, как могла, обработала Потапову разбитый рот духами, которые держала при себе за неимением постоянного жилья, прижгла, а затем припудрила ссадину на его нижней губе. Там же, на опушке леса, Настя обнаружила в руках Потапова забытый топорик, ласково отобрала, запихав «вещественное доказательство» в свою пижонскую, напоминающую березовое полено сумку-банан.
— Спасибо, Настя. Ты такая… — договаривать было по-настоящему больно. Челюсть опухла, отяжелела, и Потапов сообразил, что в ближайшее время ему придется замолчать. И вероятнее всего, — надолго. А потому нужно торопиться досказывать. — Ты такая храбрая, Настя. А главное — умелая, расторопная. Ты, наверно, неплохо подметки клеила?
— Подметки я клеила плохо. Потому что в гробу я их видела, подметки! А вот Сереженьку вашего клеила я неплохо. Только без пользы, как выяснилось. У него ведь свой круг, своя команда, система своя. И я в этот круг не вмещаюсь. Я — снаружи, для пейзажа, для декорации. Это все их словечки. Если честно, так мне с вами, Иван Кузьмич, даже интереснее. Проще.
На станции к Потапову матросской развальцей подошел милиционер. Мерклым, невеселым взглядом не спеша обшарил помятую физиономию Потапова. Нехотя взмахнул рукой, якобы приветствуя Ивана Кузьмича; рука, не долетев до фуражки, рухнула к бедру, словно передумала знакомиться.
— Ваши, извиняюсь, документики.
Настя, все это время семенившая возле Потапова на отлете, как собачонка, с появлением мрачного милицейского старшины решительно взяла Ивана Кузьмича за руку, как берут своих зазевавшихся в толпе малышей очнувшиеся от насущных забот мамаши.
Потапов, еще не остывший от встречи с физкультурником, хотел было пройти сквозь старшину, но грудь у старшины оказалась непроходимой, как бетонная конструкция. Пришлось осадить.
— К-какие еще «документики»? — закипая, выдавил из себя Потапов три словечка и тут же отметил, что боль, сдобренная злостью, поубавилась.
— Элементарные. Удостоверяющие, извиняюсь, личность.
— Мои документы дома. В ящике письменного стола.
— Тогда пройдемте на пост.
— Ну что, Настя, применить секретное оружие? — высвободил Потапов руку из ладоней девушки, вопросительно улыбаясь. — Или отдаться в руки правосудия?
— Лучше не рыпаться, Иван Кузьмич. Чтобы у них повода не было. А я дозвониться попытаюсь. Дайте мне какой-нибудь номерок. Лучше горкомовский!
Старшина удостоил Настю своего меланхолического взгляда.
— А вы, извиняюсь, кто такая будете? Набиваетесь…
— Своя она, — доверительно поведал Иван Кузьмич старшине. — От слова свояченица. Невеста моего сына.
— Напрасно время теряем, разве он поймет? С такой-то будкой на плечах? Диктуйте номер!
— Не стоит, Настенька. Успокойся. Мне так интереснее. Давненько я в милиции не был. Лет двадцать.
Настя обратила внимание на пяток молодых людей с повязками дружинников, замкнувших вокруг Потапова живое кольцо молчаливым пунктиром. Некоторые дружинники кого-то напоминали Насте.
Особенно один из них, прыщавый и в мотоциклетном шлеме. И тут в кольцо чуть ли не хозяином положения вошел Маркуша-боксер. Коротким, но мощным, как болт, пальцем, повитым морщинами, как резьбой, ткнул в сторону Потапова.
— Этот!
— Что… «этот»? — невольно присел голосом Потапов.
— Убить меня хотел. При свидетелях. И топорик украл. Которым убить хотел.
Дружинники весело присвистнули, притопнули. По-цыгански затрясли плечами.
Иван Кузьмич попытался сориентироваться. И полувзгляда было достаточно, чтобы определить: Маркуша — среди своих и наверняка успел им шепнуть об отставке Потапова с должности директора фабрики. «Будут измываться?»— предположил Иван Кузьмич. И тут же успокоил себя: «Вряд ли… Духу не хватит. Побалагурят и разойдутся».
Краем глаза Потапов проследил за тем, как удалялась от «компании» Настя. Вот она поставила сумку на пристанционную скамеечку, вот вынула из нее топорик, оставила его лежать на лавочке, а сама устремилась к телефонной будке. Потапов знал: связь с городом по пригородному автомату — пятнадцать копеек. У девчонки может и не оказаться такой монеты. Хорошо бы… Иначе — жди осложнений: пойдут слухи, Марию напугают, до начальства дойдет.
Направляясь на «пост», то есть в кутузку, Потапов специально прошел возле скамейки, на которую Настя подкинула топорик. Дружинники моментально обнаружили «вещдок» и тут же зашлись в нервнейшей чечетке. Старшина, изъяв орудие, поинтересовался:
— Чей?
— Мой! Ну хитрованы… Подбросили! — осклабился Маркуша.
— На, держи… ежели твой, — зевнул старшина, откровенно скучая. — И никому не показывай, — то ли посоветовал Маркуше, то ли поговорку произнес.
Деревянный вокзальчик барачного архитектурного стиля был разгорожен неведомым зодчим на три неравных отсека: в центре — залец ожидания, по бокам — дежурка с кассой и буфет. С недавних пор, когда буфет, несший функции клуба местных алкогольных наркоманов, закрыли — в его помещении разместился штаб дружинников. Металлическая решетка и даже оцинкованная буфетная стойка, за которой Инка- буфетчица отбивалась от людей с поврежденной психикой, остались неприкосновенными и при штабе ДНД.
Потапова завели за стойку, поближе к оконной решетке, усадили на лавку. Старшина отлучился, а дружинники весело расселись по внешнюю сторону барьера — на искалеченных, некогда вращавшихся одноногих табуретках.
А в это время Настя с ног сбилась в поисках пятнадцатикопеечной монеты. Позвонить в город по дистанции от дежурного ей не резрешили: указали на телефонную будку. Единственная пятнашка провалилась в бронированное нутро аппарата сразу же, как только Настя сняла трубку с крючка. Чуть ли не на коленях с протянутой рукой выпрашивала она вторую монетку возле билетной кассы. Унылая кассирша, напоминавшая мышку в норке, от Настиной монетной просьбы язвительно… не отмахнулась, выслушала внимательно, а затем так же внимательно, без намека на раздражение, отказала.
— Не разменяю.
— П-почему же?
— А не хочу.
Выручила старушка, отягощенная корзиной с маслятами. Подслеповато поковырялась черными пальцами в кошельке, выудила денежку, приняла Настины медяки.
— Держи-кось, красавица… Аккурат пятиалтынный.
Теперь Настя осторожничала: сняв трубку и не опустив монету, набрала номер потаповской квартиры. Пошли тягучие, длинные гудки. Но к аппарату никто не подходил. Сережка в институте, а скорей всего — в своей «системе», Мария Петровна в редакции. Ее рабочий день какой-то неопределенный: может прийти домой вечером, может и ночью. Да и все в этой семейке, по Настиным крестьянски пристальным наблюдениям, домой возвращались неохотно, нерегулярно, если не с отвращением, во всяком случае — без улыбки.
«Что делать, куда обратиться? — соображала Настя. — Только не в милицию! А почему не в милицию? Эти дружинники да и старшина этот с бандитской рожей — разве ж они — милиция? Сейчас эти „трясуны“ с повязками — враги. А на врагов одна управа: опять же — милиция. Которая… бережет! — вспомнилась поговорка из Маяковского. — Тем более что безо всякой монеты вызвать можно».
И Настя набрала «02». Ответили молодым, еще не пропитанным служебной скукой комсомольским голосом.
— Дежурный слушает!
— Дежурный, миленький, очень тебя прошу: выслушай…
— Слушаю! Вы… кто?
