станешь, если ее не уделаешь. Всю жизнь на лекарства будешь работать…
В стращании Валеры был дальний прицел — надо стать необходимым этому дистрофику, старшим товарищем, суровым другом. Надо бывать в их доме запросто, что-нибудь толкнуть папаше, подарить что- нибудь муторше — пригодиться. Не у каждого фарцовщика есть в рукаве районный прокурор.
Прокурор Заславский пришел домой пораньше, чтобы полежать в тишине. А главное — среди бела дня. Чтобы за сдвинутыми темными шторами дребезжал чужими заботами, гремел чужими неприятностями рабочий день большого города, а в комнате тихо и пусто, только муха жужжит, ну и пусть себе.
Роман Борисович в свои пятьдесят смертельно устал от собственной подтянутости, безукоризненного пробора, неукоснительного галстука, корректности с подчиненными и скромного достоинства в отношениях с начальством.
Пусть в соседней комнате вышивает гладью тихая Эля, бесшумно раскатывая на лоснящемся паркете бежевые, розовые и салатные клубочки мулине. Пусть где-то шляется оболтус-вундеркинд, что ему еще делать летом, как не шляться, только интересно где? Что-то в последнее время он замечаем с этим Валерой из третьей парадной — типом гнусным и скользким, фарцовщиком, танцором, и, скорее всего, морфинистом. Вмешиваться пока не надо, держать только под контролем. Интересно даже, что у них общего. Недавно пришел Аркаша косой в дымину, мать была в ужасе и плакала, Роман Борисович же отнесся спокойно и заметил только наутро: «если хочешь пить, научись не рыгать на дверную ручку».
Трехкомнатная квартира на тихой Софиевской улице никак не была результатом злоупотреблений прокурорским служебным положением, она досталась ему по наследству от отца, знаменитого в Одессе адвоката, может быть лучшего после великого Аксельрода. И в школу Столярского приняли Аркашу без блата, только вряд ли за выдающиеся способности, не верил в них Роман Борисович, это бездоказательно, будут факты — поговорим; а приняли его, скорее всего, за характерную фактуру — пресловутые уши и красноватый, быстро потеющий нос. Ну и близорукость, конечно. Все эти достоинства достались сыну от местечковой Элиной родни, холера им в бок. Ну, ничего, пойдет жиденок в армию, может быть станет мужчиной.
Роман Борисович закрыл глаза. Надо выкинуть из головы все заботы и спокойно подремать до ужина. Сквозь сон он услышал трамвайное дребезжание дверного звонка, женские голоса. Вздохнув, Роман Борисович накрыл голову подушкой.
Вошла соседка с верхнего этажа.
— Ради Бога, извините Эля Исааковна, я на минутку, не беспокойтесь, у меня к вам огромная просьба. Что, товарищ Заславский спит? Ай-ай-ай, так я тихонько, можно на кухню? Представляете, к нам приехали родственники из Джанкоя. Вы не были в Джанкое? Я тоже. Говорят, это что-то! Вишня — даром, черешня — даром, а абрикоса — так вообще даром! Единственное, что нет моря, так они привезли ребенка, чтобы скупать ее в воде, такая бледная девочка…
— Вы сказали, что у вас просьба, — напомнила Эля Исаковна, — так я вас слушаю.
— Да, будьте добренькая, одолжите мне скатерку, у них, оказывается, сегодня именины, то есть не у них, а у ее мужа, а я как назло все замочила, так я постираю и верну, со щелоком постираю, как следует, и посиню, и накрахмалю, и поглажу, вы не беспокойтесь, на столе ничего жирного, только торт, знаете, мне в ресторане «Киев» достали «Наполеон».
Эля Исааковна вынесла парикмахерскую белую скатерть с ажурным подзором и шелковой бахромой.
— Ой, спасибо, то, что доктор прописал, дай вам Бог, здоровья и товарищу Заславскому. А где ваш Аркашенька? Я почему спрашиваю, я позавчера как раз с Лилечкой, ну девочка из Джанкоя, бледненькая, так я позавчера с ней ездила в зверинец, пока ее родители ходили по магазинам, я думаю — что такое, пусть походят, что они видят в своем Джанкое, дыра дырой, так там ничего хорошего, я имею в виду в зверинце, вонючие кошки и собаки, так я это называю, а обезьяны так вообще — чисто кугутня с Пересыпи, но что делать: если ребенок приехал, ему надо показать зверей, что они в своем Джанкое видят…
Эля Исааковна кашлянула:
— Я вообще-то…
— Да, да, как я вас понимаю: пришла болтливая баба и давай морочить людям голову, как будто у них и без нее… я только вот что хотела сказать: я смотрю на Лилечку, и сердце болит, что она такая бледная и вдруг смотрю — идет, кто вы думаете? Правильно, ваш Аркаша, и не один, а с дамой, а дама старая, как Долорес Ибаррури, только толще и вот такой слой, поверите, с палец, штукатурки на лице, словом, страшная как вавилонский плен.
— Как что?
— Вавилонский плен. Есть такое выражение. Вы что, не слышали? Как же вы живете?
— Постойте, постойте, — пыталась улыбнуться Эля Исааковна, — может, это он встретил преподавательницу? Или это вообще был не он — что ему делать в зоопарке? Его в детстве туда было не затащить.
— Он, он, — радостно упорствовала соседка, — и какая там преподавательница — стоят себе за ручку и любуются, как сношаются макаки…
— Нечего паниковать, — сказал Роман Борисович, — если верить сарафанному радио…
— Тут она не врет…, — поджав губы, сказала Эля Исааковна, — я сердцем чувствую.
— Что ж. — Роман Борисович стукнул кулаком по столу и встал. — Я наведу справки. И если выяснится что-нибудь криминальное — застрелю.
— Кого? — выдохнула Эля Исааковна.
— Кого надо. По обстоятельствам.
Он посмотрел на побледневшую жену и смягчился:
— Сама виновата. Я же говорил: поезжай с ним в Пицунду. И путевка сгорела.
— Ну что бы я там делала, да еще с ребенком! — трагически вскликнула Эля Исааковна.
Она приложила пальцы к виску, подошла к аптечке и достала пузырек с валерианкой.
— Накапай мне… пожалуйста… тридцать капель…
Заславский громко захлопнул за собой дверь.
— Будешь в Ялте, привези мне, будь другом, лавандовое масло, — попросила Люба, — там на базарчике…
— И мне! — проснулась Зигота.
— Нос в гамне!
Зигота медленно заморгала:
— Любчик, ну что она все время задается!..
Гитлерша сделала останавливающий жест:
— Ша! Уже никто никуда не едет. У моего занюханного Айвазовского новая любовь. Со старыми дырками.
Она крутнулась на одной ноге и проникновенно запела:
Мы с тобой случайно в жизни встретились
Оттого так скоро разошлись.
Мы просто счастья не заметили…
— Вот хорошо, — сказала Зигота, — а то я бы скучала.
Люба беспокойно поглядывала в окно: ночью был дождь и сейчас с хмурого неба падали грязные ватки облаков, цеплялись за деревья, мутили в лужах воду. В такую погоду нечего делать на море, даже Адаму. Люба не видела его уже неделю, и было на сердце какое-то неудовольствие — то ли предчувствие чего-то, то ли чувство вины.
— Любчик, а сердцебиение у тебя бывает? — спросила Зигота.
— Ну, ты прямо как Адам прорицаешь, — поразилась Люба, не сразу догадавшись, что речь не о ней. — Выпей, Зигуля, капли Зеленина и полежи. Давно ведь не лежала. Все, девочки, по местам! — она хлопнула в ладоши. — Сегодня трудный день.
Тем временем на подоконнике проступили слабые пятна бликов, в белом небе протаяли синие лужицы — чем черт не шутит, надо собираться на море.
В ванной случилась беда — Люба случайно смыла в отлив паучка, жившего все лето под раковиной. Она села на край ванны и заплакала. За что? Бегал себе по трубам, свисал на паутине с веревочки, плясал
