капитально. Но креплюсь — спасибо папаше‑покойнику, эта часть тела у меня закаленная…
К берегу вылетаем — видим: негры, штук тридцать, лес корчуют. Шалаши стоят — ночевали здесь же. Мы к ним: проезжал, мол, кто?
Надсмотрщик‑мулат объясняет: было дело, проскакали трое в сторону пристани — двое мужчин и женщина. Быстро скакали, словно черти за ними гнались. Еще кто был? Ну и еще одна парочка, на двуколке катила в другую сторону, к Зеленой косе вроде, — но те медленно, спокойно, не торопясь. Когда те трое проезжали? А откуда он знает, часов не имеет, недавно вроде…
Понеслись мы к пристани. Мили две еще проскакали — глядь, лошадь дохлая валяется. Нога сломана, голова прострелена… Ага, втроем на двух лошадях быстро не поедешь… Мы еще наддали.
Тут я вижу — лошади у других от этой скачки сдавать начали. А моя кобыла этак бодро топает, вперед вырвалась. И — Роджер‑младший рядом. Монтгомери мужчины все как на подбор крупные, мы их раза в полтора меньше весили…
Никак, думаю, и вправду суждено отличиться. Про опасность позабыл — азартное дело погоня.
И тут — показались конные впереди! Мужчина и женщина на одной лошади — и еще один всадник. Платье Эммелины узнал я сразу, сто раз его видел. Оглянулись они, нас увидели, поняли — не уйти. Конь двоих еле тащит.
Так они что придумали: женщину на круп второго коня пересадили, тот посвежее был. Видать, на нем сам Ларри Шеппервуд ехал — потому что с Эмми дальше поскакал. А второй мужчина развернулся — и нам навстречу. Скачет, в руке ружье — и в нас с Родом целит. Прижался я к гриве конской, только подумать успел: эх, зря мне такая резвая лошадка досталась…
Бах! — что‑то над нами свистнуло. А всадник тут же свернул — и в лес, между деревьев запетлял. Думал, видно, за ним кинутся. Да просчитался — Род лишь пальнул на ходу в его сторону, вроде коня зацепил, не разглядел я толком…
Догоняем мы парочку, догоняем! Сердце о ребра бьется, ору что‑то громкое и самому непонятное. И — обхожу Рода! На пол‑корпуса, на корпус, на два…
На берегу, среди деревьев, хибарка какая‑то, хижина бревенчатая. Те двое с коня соскочили — и за нее. Тут я подскакал, сзади Род нагоняет, еще дальше — остальные наши растянулись. Я с коня спрыгнул, на ружье курок взвел, за угол хижины заворачиваю… И едва не обделался.
Потому что вижу — прямо в лицо мне ружейное дуло смотрит. Широченное со страху показалось, как пушка. А держит ружье моя Эмми.
Только через секунду понял — не она вовсе, парень какой‑то в ее платье шагах в десяти стоит. Молодой, едва усики пробиваются. Не знаю, отчего он с выстрелом промедлил. Может, удивился, что совсем пацан против него оказался. А я про свое ружье вообще не вспомнил, будто и нет его.
Парень первым опомнился — и в голову мне выстрелил. Осечка! Ах так, ну погоди… Пальнул я тоже. Стрелок из меня примерно как наездник. И ружье мне картечью зарядили — убить труднее, но попасть легче.
Грохнуло ружье, по плечу врезало. Дымом вонючим все затянуло, но ненадолго. Вижу — попал. Зацепила картечь парня, правда самым краем. К стволу древесному откинула, а на платье белом, справа, пятнышки красные набухают, — два пятна на груди, и на рукаве тоже… Я стою — и что делать, не знаю.
Но это я рассказываю долго. А на самом деле все быстро вышло. Еще дым не рассеялся — из‑за угла Род. Ружье вскинул — а оно не стреляет. Забыл перезарядить впопыхах. Так он к парню подскочил — и прикладом. По голове. Раскололась, как спелый арбуз. Звук, по‑моему, за милю был слышен…
Тогда и остальные подскакали, спешились. Я полковнику на парня в женском платье показываю. Хотел спросить: где же Эмми‑то настоящая? Да не успел.
Нас тут как раз убивать начали.
Обманули нас Шеппервуды. Провели.
Пустили погоню по ложному следу и засаду устроили. А как наши в кучу собрались — со всех сторон стрелять по ним стали.
Но не такие люди были Монтгомери, чтоб дать перебить себя как кроликов. У полковника ружье двухствольное: бах! — в одну сторону, бах! — в другую. Попал — застонал в кустах кто‑то. Ну и остальные наши пальбу открыли — кто от первого залпа уцелел.
А я так даже и не понял, зацепили меня или нет. В ушах грохот стоит, ноги подкашиваются. Рухнул на землю на всякий случай, прижался. Кто‑то на меня сверху навалился, лежит, не шевелится. Надо мной — выстрелы, выстрелы, выстрелы. Ружейные, пистолетные… Потом стихли вроде. Слышу: хрип, ругань, дерется кто‑то с кем‑то. Потом и это стихло. Полежал еще — и встаю осторожненько. На мне, оказывается, Роджер‑младший лежал. Мертвый. Костюм весь мне кровью залил, новый, полковником подаренный…
Гляжу — вокруг одни трупы, никого живых. Да неужто, думаю, они все тут друг друга до единого истребили? Но нет, слышу: топот конский, удирает кто‑то. Потом полковника увидел. Весь в крови, лицо от пороха черное. Хрипит мне: одни, мол, мы уцелели… Ты ранен, сынок? А я ему так небрежно: пустяк, дескать, царапина. Но сам чувствую — ничего мне не сделалось, цел, слава богу.
Он говорит: тогда поспешим. И в кусты меня ведет — там кони Шеппервудов привязаны, свежие, наши‑то уже никуда не годились.
Полковник в седло, и я в седло. Хотя сам думаю — ему сейчас разве что к врачу поспешать, едва на коне держится.
Однако держится. И поскакали мы обратно — по берегу, мимо негров‑корчевщиков — к Зеленой косе. Моя задница уж и болеть перестала — будто нет ее, будто конец хребта о седло бьется — и боль от него по всему телу разбегается.
Примчались мы на косу. И опоздали. Видим — двуколка пустая. Да лодка на реке — двое негров‑гребцов, и мужчина с женщиной. Далеко, лиц не разобрать, но знаем — она, Эммелина. Больше некому. Тут и пароход из‑за косы — чух‑чух‑чух. Мужчина ему тряпкой какой‑то машет — знать, заранее уговор с капитаном был.
Полковник сгоряча двухстволку свою вскинул, да опустил без выстрела — не достать уже.
Застыл на берегу, как памятник, смотрит, как трап опускают и парочка на борт поднимается. И я смотрю — а что еще тут сделаешь? Даже название парохода запомнил: «Анриетта». Не иначе как с низовьев был, там любят имена такие корытам своим давать…
Ну и поплыл себе пароход дальше. Думаю: все, конец истории. Но, как оказалось, ошибся. Я тебе больше, Сэмми, скажу, — самое странное и страшное после случилось. Такое, чему и поверить трудно. Я порой сам сомневаюсь: может и не было ничего? Может, меня пуля у той хижины по черепушке чиркнула — и привиделось в бреду всё?
Сам себя уговариваю — а память, проклятая, мне твердит: было, было, было…
Жила бы, Сэмми, у меня собака, назойливая, как память, — я бы ее отравил.
Честно сказать, я не понимал, зачем полковник к усадьбе своей торопится. Дочь сбежала — ничего теперь не поделаешь. Но сыновья‑то на берегу валяются, убитые, прибрать надо бы. Негоже парням из рода Монтгомери ворон кормить. Я, Сэмми, к тому моменту себя уже вполне членом семьи считал. И на усыновление был согласный. Другие‑то наследнички — тю‑тю…
Ладно, полковник скачет, я рядом. Железный он что ли? — думаю. Кровь из ран сочит и сочит, другой бы свалился давно, а этот лишь побледнел как смерть — и всё.
Проскакали мы в ворота — братец Джоб там так и болтается. Только кто‑то штаны с покойника стащил, хорошие штаны были, выходные, почти новые. Вороватые тут негры, думаю. Ну да ничего, наведу еще порядок. А вендетту замну как‑нибудь — дурное это занятие, если честно.
Полковник с седла спрыгнул — и в дом. Я, чуть поотстав, за ним. И слышу: впереди перебранка. Орет на полковника кто‑то — голос неприятный, словно ворона каркает. Подхожу поближе — Мамочка! Дорогу хозяину загородила, не пускает. А полковник, между прочим, прямо в тот коридорчик рвется, где дверь секретная. Интересные дела, думаю…
