Ну, он старуху отталкивает. А такую тушу сдвинь, попробуй. Но полковник попробовал — и отлетела она, как кегля сбитая. Вскочила кошкой — не ждал я такой прыти от старой рухляди. Из одежек своих разноцветных нож выдернула. Во‑о‑о‑т такенный — туши свиные хорошо разделывать. Но и человека порубить можно так, что любо‑дорого. И — с тесачищем этим — на полковника.
У него двухстволка за спиной висела. Я и не думал, что так быстро с ней управиться можно — одним и тем же движением полковник ружье вперед перебросил, курки взвел, приложился — бах! бах!
Стрелок он был — не мне чета. Оба выстрела — ровнехонько в голову. Только пули, похоже, у полковника еще на берегу закончились. Картечью зарядил, или дробью крупной. А она, если почти в упор стрелять, — плотной кучей летит, страшное дело. Короче, была у Мамочки голова — и не стало. Разлетелась мелкими ошметками.
А туша — стоит и тесак сжимает! Ну, дела…
Полковник мимо нее — и уже ключами в замках гремит. Я чуть задержался — на Мамочку смотрю, и жутко мне, и любопытно. Она все стоит. Головы нет, вместо шеи лохмотья красные — но стоит! И, странное дело, вроде бы кровь должна хлестать из жил разорванных — а не хлещет!
Не по себе мне стало. Толкнул Мамочку в брюхо толстое стволом ружейным. Осела она назад — словно человек живой, смертельно уставший. А я — за полковником, он уже в комнату секретную входит.
А там…
А того, что там, лучше бы, Сэмми, никому и никогда не видеть. Идолы какие‑то стоят кружком, из дерева черного. Человеку по пояс будут. Скалятся мерзко. Губы чем‑то измазаны, на черном не понять, чем, — но подумалось мне, что совсем не кленовой патокой… А на стенах… На стенах головы! Настоящие самые головы!!! Женские — негритянок, мулаток, квартеронок! Пара сотен их, не меньше. Одни свежие, другие ссохлись, сморщились, кожа черепа обтянула, глаза высохли, внутрь запали — как гнилые изюмины там виднеются. Но трупным запахом не тянет — лишь дымком пованивает, тем самым, под который гадала мне Мамочка.
Я так и сел. Натурально задницей на пол шлепнулся. Думал — стошнит сейчас, но удержался как‑то.
С большим трудом от голов этих взгляд оторвал. Но там и остальное не лучше было. Всего я разглядеть не успел, да и темновато — весь свет от свечей шел — они в виде звезды шестиугольной на полу стояли. Идолы как раз звезду ту и окружали — охраняли словно бы.
В центре звезды что‑то небольшое лежало. Ну… примерно с руку мою до локтя. А что — не рассмотрел я сразу. Свечей вроде и много, но все из черного воска, и горят как‑то не по‑людски — темным пламенем, не дают почти света.
Кресло я чуть позже увидел. Потому как высоко стояло, чуть не под потолком, на глыбе квадратной каменной. Нормальные люди так мебель не ставят.
А в кресле — девушка! Пригляделся — нет, квартеронка. Чуть шевельнулась — никак живая? Оторвал я от пола задницу, и к глыбе и к креслу тому поближе направился.
Полковник тем временем — к идолам и к звезде из свечей идет. Только странно идет как‑то, Сэмми… Всего шагов пять‑шесть надо сделать — а он согнулся весь и по дюйму едва вперед продвигается. Словно ураган ему встречь дует. Но в комнате — ни сквозняка, ни ветерочка.
Я к креслу подковылял — тоже медленно, ноги что‑то ослабли. И разглядел: точно, на нем квартеронка молоденькая. Сидит, ремнями притянута. На левом запястье ранка небольшая кровит. От подлокотника желобок — поверху тянется, на цепочках к потолку подвешен. Через всю комнату — и ровнехонько над центром звезды обрывается. И с него — кап, кап, кап — кровь вниз капает, почти черной от свечей этих дурных кажется…
И тогда наконец я увидел, что там, между свечей, лежит…
Эммелина там лежала!
Крохотная, с фут длиной, — но как живая. Из воска, наверное, была вылеплена и раскрашена — но будь размером больше, точно подумал бы, что никуда Эмми не сбегала. Лицо — ее, фигура — ее, волосы — ее, одежда — тоже ее. Даже ожерелье на шейке такое же, но уменьшенное. Сережки в ушах знакомые, синими камушками поблескивают — но крохотные‑крохотные, скорее догадался про них, чем разглядел.
А кровь сверху — прямо на нее капает. Но что удивительно — должна бы маленькая Эмми при таких делах все липкая и заляпанная быть — ан нет! Лежит чистенькая, нарядненькая, на платьице — ни пятнышка. Вижу ведь, как капли на нее попадают — но исчезают тут же, словно испаряются. Чудеса…
А полковник тем временем почти уже до идолов добрался — рукой дотянуться можно. Но не успел он ни дотянуться, ни чего иного сделать… Шаги сзади затопали. Тяжелые, грузные.
Обернулся я — и натурально обделался! Полные штаны наложил. И ничуть не стыжусь. Другой на моем месте вообще бы от ужаса помер.
Мамочка к нам шагает!
Как была — без головы! И тесак в руке занесен!
Тут все, что я до того момента повидал, показалось мне пикником младшего класса воскресной школы. А уж денек выдался на зрелища богатый. Но до того все пусть и страшно было, и мерзко, но… как‑то жизненно, что ли… А тут…
Окаменел я. К месту прирос. В голове пусто. Мыслей нет. Совершенно. Исчезли куда‑то мысли. Потому что человек в присутствии ТАКОГО мыслить не может. Может лишь с ума сходить — причем очень быстро. Чем я и занялся. Мыслей‑то нет, но чувства остались. Хорошо мне так стало, тепло и расслабленно — словно я бадье с горячей водой нежусь, а Молли мне спинку трет, и не только спинку — бывали и такие у нас развлекушки. И совсем мне все равно, что дальше со мной будет.
Не знаю, как уж там полковник — думал что‑нибудь в тот момент, или нет. Скорее, он на направленное оружие без всяких мыслей реагировал. Тело само по привычке что надо делало.
В общем, когда Мамочка попыталась его тесаком рубануть, полковник ствол ружья поставил. Дзинк! — только искры полетели. Она снова, да быстро так. И еще. И еще. Дзинк! Дзинк! Дзинк! — не поддается полковник. И орет что‑то.
Что именно — я не понимаю. И вовсе мне безразлично, чем эта кошмарная дуэль закончится.
А они по комнате кружат, места хватает там. Дзинк! Дзинк! Дзинк! Дзинк! Полковник едва прикрываться успевает, самому и не ударить никак. Да и что толку бить труп безголовый? Мертвее всё равно не станет. И кричит, кричит всё время что‑то… Да нет, не труп кричит, — Монтгомери.
И докричался‑таки. До меня докричался. Услышал я. Пробудился от безмыслия своего. Разбей ее! — вот что полковник кричал. И я как‑то сразу понял, кого разбить надо. Эммелину восковую. В ней вся пружина этой свистопляски. Ладно, разобью…
Но это легче оказалось подумать, чем сделать. Шагаю я к идолам — точь‑в‑точь как полковник давеча. Чувствую как бы, что бреду я в реке из липкой патоки — причем против течения. Давит, отталкивает что‑то. А сзади всё: Дзинк! Дзинк! Дзинк!
Через плечо глянул — гроб моей мамочки! Трупешник‑то старухин до меня теперь добирается! Полковник из последних сил спину мне прикрывает. Стиснул я зубы, шагаю, по ногам дерьмо теплое стекает — потом думал не раз, что про героев всё в газетах пишут, лишь про подштанники их после подвига — ни словечка.
Оскалы идольские все ближе, но чувствую — не дойти. Кончаются силушки. И тут как надоумил кто. Ружье‑то у меня в руке оставалось, протянул я его — тык идола ближайшего прямо в рожу.
Помнишь, Сэмми, на ярмарке в Сан‑Питере один чудак фокусы показывал с банками лейденскими? Так здесь то же самое вышло. Словно голой рукой за ту банку схватился. Тряхнуло аж до печенок, и онемела рука. И потом три года еще немела время от времени…
Но идол упал с грохотом. И — все. Нет патоки, нет течения встречного. Слышу сзади не то вой, не то рев какой. Оглянулся скорей — неохота тесаком получить по затылку.
А это Мамочка трубит гудком пароходным. Стоит, замерла, тесаком не машет больше — а из шеи разлохмаченной вой несется и струи кровавые фонтанами — чуть не до потолка достают.
Ага, не нравится! Свалил я еще двух идолов — и ничего, никаких тебе лейденских банок. Сквозь строй
