— Вы — скользкий, — с неожиданной резкостью оборвала его Валерия. — Скользкий и мыльный. Я таких знаю. Вы отвратительней любых хамов.
— Получил? — радостно засмеялся Спартак и грохнул на стол кастрюльку с нечищеной картошкой.
— Получил, — согласился Илья. — Ты бы, Спартак, в ванну сходил. А то от тебя козлом воняет, как от арестанта.
— Сволочь, — убежденно повторил Спартак. — Законченная сволочь. Я же несколько дней не мылся, а только потел от страха!
— Вот и сполоснись, — посоветовал Илья. — А картошку мы сами почистим.
Он встал, с хозяйской самоуверенностью нашел в ящике два ножа, один кинул на стол перед Валерией, с другим плотно уселся к столу сам.
Спартак в недоумении переводил взгляд с сестры на Илью, потом махнул рукой и уныло сказал:
— Черт с вами. Пойду в ванну. Напьюсь сегодня, как сорок тысяч братьев.
Он ушел, прикрыв за собой дверь.
Илья взял картофелину и принялся чистить ее, продолжая говорить все так же мерно, будто лекцию читал:
— Ты, кажется, любишь хамство. Бывают и такие дамы. На хамство я тоже большой мастер… Так вот, моя дорогая лысая гологоловая Мисс Мира. Никакой большой трагедии в облысении при твоей роже, с твоим экстерьером, статью и жгучей сексуальностью я не вижу. Никакой трагедии нет и быть не может. Твой братец сам купается в вонючем болоте неудачника и туда же окунает и тебя. Без всяких на то оснований.
— Я — урод, — сквозь зубы выговорила она, не шелохнувшись.
— Неужели?! — удивленно спросил Илья. — Как раз наоборот. Просто ты — НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ. А вовсе не урод. А коли хочешь — ты урод. Но красивый, сказочный, оригинальный, фантастический урод — что по законам этой самой эстетики оказывается куда как выше и хлеще стандартной красоты.
— Чушь, — коротко, словно выплюнула, отозвалась Валерия.
— Вот как? А тебе негры нравятся, ты их любишь?
— Не думала об этом.
— Зря. С точки зрения людей белокожих, негры долгое время считались уродами. Поверь, что они, чернокожие, с такой же убежденностью держали за страшилищ нас, бледнолицых. Нас, с их точки зрения — носатых, тонкогубых и синюшных. А уж куда деться китайцам да японцам, у которых, по нашему пониманию, лица, словно дверью приплюснуты, плоские, как блин? Они НЕ ТАКИЕ, как мы, вот и все.
— Предположим. — Она взяла нож и тоже принялась чистить картошку. — Ну и что из этого?
— А только то, что ты ни в чем не ограничена, ни в чем не ущемлена в жизни, если по глупому страху не ограничиваешь и не ущемляешь себя сама. У тебя такие же возможности, как у всех иных прочих.
— Это — теория, — с трудом возразила она. — А на практике…
— На практике — и того больше! Косые, хромые, слепые, кривоногие, лысые и волосатые, горбатые и безногие добиваются всего, чего хотят, потому что не думают о своих якобы недостатках.
— Вы говорите о мужчинах. А женщина с голой головой…
— …имеет на старте жизненной гонки, — подхватил Илья, — достаточные и явные преимущества!
— Это — слова, — помолчав, возразила она. — А я не могу выйти на улицу, не могу завести друзей, подруг. Потому что надо либо скрывать свою тайну под париком, либо выслушивать слова сочувствия.
— Эта искусственно созданная тайна тебя и губит. Ты прячешься от жизни, замкнулась в своем мире, что тоже в общем-то — дорога. Не хуже других, согласен. Можно жить и в своем замкнутом пространстве. Люди иногда спасаются пьянством, наркоманией, развратом… Иные сейчас попросту уходят в монастырь. Одна моя расчудесная знакомая придумала, что ее забросили сюда с планеты Сириус, и чувствует себя в своем земном существовании — распрекрасно! Даже чересчур.
— Легко рассуждать со стороны. — В ее голосе чуть заметно прозвучала неуверенность.
— А со стороны, так я, пожалуй, в десять раз больший урод, чем ты! Ежели по стандартным меркам покопаться в моей сущности. Плюй на то, что кто-то похихикает да заткнется. Идеален был только Христос, да и тот нахулиганил в храме, когда погнал оттуда купцов да продавцов, пораскидал их прилавки, за что ему была бы положена сегодня отсидка в каталажке, как злостному хулигану.
Она бесцветно улыбнулась.
— В теории все просто… А вы пошли бы со мной, если я без парика, ну, в большой ресторан или в театр?
Илья взглянул на часы.
— В ресторан уже поздно. А в какое-нибудь казино можем прорваться. Но казино такой гадюшник, что там на тебя внимания не обратят, если даже у тебя третий глаз во лбу сиять будет.
— Спартак идет, — быстро сказала она. — Поговорим о другом.
Спартак появился на кухне совершенно расслабленный, опустошенный после горячей ванны, посмотрел на кастрюлю начищенной картошки и безотрадно промямлил:
— Я добит, пойду спать… А вы пейте водку, болтайте, если хотите.
— Поздно уже, время не детское. — Илья встал. — А ты, Валерия, внимательно дочитай эту книгу, и в четверг я приеду. Договорим про теорию и практику.
Спартак взглянул на Илью какими-то изможденными глазами.
— Чего ты еще придумал для моей сестры?
— Что придумал, то и придумал. Спокойной ночи.
Он вышел на улицу, и оказалось, что ночь уже уходила на запад, а на востоке светлым лучом солнца занимался новый день.
Безмятежное состояние духа Ильи оказалось бы изрядно подпорчено, если б он знал, что поездка Корвета в Сычевск прошла далеко не столь благополучно, как казалось. Но и сам Корвет даже и не догадывался, что был замечен и выслежен настырным фельдшером Воронковым, который в своей засаде около баньки дождался-таки Корвета, внимательно разглядел его, определил тип автомобиля и записал номер. Воронков был убежден, что теперь без особых трудов найдет Корвета и его компанию в Москве. Ему оставалось лишь определить время, когда заняться этим, чтобы наконец приступить к проблеме собственного обогащения.
Ни Илья, ни Корвет и помыслить не могли, что едва знакомый им ничтожный фельдшер собирается накинуть на их шеи цепкую петлю шантажа.
Глава 13
В это тихое и прозрачное апрельское утро Леонид Митрофанович Лученков страшился идти на работу. Уже на подъезде к институту он понял, что у него не хватит ни сил, ни мужества, чтобы сделать чудовищное сообщение всем своим сотрудникам — прямо в лицо, на общем собрании в актовом зале, как требовалось по протоколу. Не хватит у него и цинизма, чтобы попросту надиктовать секретарше приказ и вывесить его на доску объявлений, так, чтобы конфликт решался без его прямого участия. Так или иначе, но приходилось идти навстречу катастрофе с открытым лицом. Или — чуть-чуть прикрыть его какой-то ширмой, дабы не было так стыдно и больно.
«Ширму» для себя он нашел, когда поднялся на лифте в приемную перед своим кабинетом. Поздоровался с секретаршей Лидией Афанасьевной, приостановился около ее стола и, подавив тяжелый вздох, сказал:
— Сделайте, пожалуйста, сообщение по общей трансляции… Предупредите, что в десять часов я скажу несколько слов для всех.
— Ясно, — твердо ответила Лидия Афанасьевна, секретарша старой школы, профессиональная во всем — от строгого костюма до бездонной преданности начальникам — пятнадцать лет академику Всесвятскому-Ладе, а теперь до самой смерти — ему, директору института Лученкову Л. М.
