Эдик залпом выпил полстакана и задохнулся. Шпаковский сунул ему в рот ложку квашеной капусты и рассмеялся…
— А я думал, что за время нашей разлуки ты испортился, а выходит... вот как...
Эдик закусил, почувствовал, что хмелеет, и достал из кармана махорку.
— Э, нет, — запротестовал Шпаковский. — Тут, брат, сперва надо утрамбовать эту синьку закусью, а то обалдеешь... — Он подложил в тарелку Эдику тушенного в русской печи картофеля и соленый огурец.
Эдик послушно доел все, поблагодарил, встал из-за стола и свернул папиросу.
— А что та девочка, помнишь, с которой ты встретился... как ее... Маша, что ли?
— Здесь она. В больнице работает.
— Все ясно, — одобрительно улыбнулся Шпаковский. — Ну, а теперь о деле. Пойдешь ко мне в мастерскую?
Эдик молчал. — Конечно, — развеселился Шпаковский, — хозяин из меня никудышный. Другой тебя бы на порог не пустил. Как прежде работника брали? Садили за стол давали пить и есть. Если человек ел за двоих — значит, и работал за двоих, а ты, одно слово, — студент. Но все-таки я тебя прошу — давай работать вместе. Поможешь мне, а там и наловчишься. Подумаешь, хитрость — ведро запаять. А то одному невмоготу. Хоть вешайся. Ну?
— Мне деваться некуда, — согласился Эдик. — Я Думаю, не взять ли еще моего брата Митьку в компанию. Слесарь шестого разряда.
— Подойдет, — одобрил Шпаковский... Так началась для Эдика новая работа.
Со Шпаковским было легко и свободно. Где шуткой, где прибауткой он советовал, помогал, встречал добрым словом своих заказчиков. Разговаривал с людьми осторожно, так, все больше о мелочах, не касаясь новых порядков и новой власти. Каждый вечер он беспокоился о тем, чтобы Эдик не опоздал встретить Машу, на что Митька — золотые руки — зло говорил:
— Ты бы женился, что ли...
— Не хочет он гитлеровской печатки в паспорте, — возражал Шпаковский. — И правильно. С этим всегда успеется...
Иногда Эдик приходил к самым воротам больницы, и тогда они с Машей навешали квартиру Устина Адамовича. Эдик носил на руках свою маленькую жену и все целовал ее... А потом они шептались до утра. Маша рассказывала, что из больницы при помощи женщин — знакомых Кузнецова, ушли в город и в партизаны выздоровевшие командиры и политработники. Хирургический корпус еще не закрыли, но чуть ли не каждый день увозят оттуда людей на Луполово. Обнаружили на чердаке хирургического тайник с оружием. Появились слухи, что Кузнецов и Пашанин отравили раненых фашистских летчиков, которые в самом начале обороны Могилева были сбиты и взяты в плен.
— Нарочно это, — возмущался Эдик. — Хотят выставить перед народом врачей подлецами.
— Как ты думаешь, что с ними будет? — шептала Маша, и Эдик чувствовал, как она вся сжимается в комочек.
— Ты же догадываешься...
— Если б можно было им чем-нибудь помочь... Утром Эдик появлялся в мастерской задумчивый. Он перебирал в памяти все, о чем говорили они в эту ночь с Машей, и в нем росло беспокойство. Ему казалось, что не сегодня-завтра ее тоже арестуют, а сейчас следят за каждым шагом.
— Ты бы хоть предупреждал, что не придешь ночевать, — упрекал его Митька. — Мама, по-моему, глаз не сомкнула.
— Виноват, — простодушно признавался Эдик. — Так получилось. В следующий раз обязательно скажу...
Через неделю Маша сообщила об аресте Паршина и санитара Гогия. Маша шла с Эдиком под руку по Ульяновской подавленная и встревоженная. Услышав сообщение, Эдик инстинктивно оглянулся. Нет, за Машей никто не шел.
— Ты чего? — не поняла Маша.
— Уходи ты оттуда. Дождешься, что и тебя... — Нет, — твердо сказала Маша. — Не уйду до тех пор, пока не узнаю предателя.
— А как ты его узнаешь?
— Паршина понесет передачу мужу. А вдруг удастся какую-нибудь записочку передать? На допросах ведь понятно, откуда какие обвинения, кто донес.
— Жди. Только...
— Ты за меня не бойся. Никого не хоронила, оружие не выдавала, в хирургическом корпусе не была, а что касается историй болезни, которые мы переписывали, там концов не найдут...
Однажды Шпаковский и Митька ушли на добычу кислоты и олова. Эдик остался один. Здесь, в задымленной примусом мастерской, Эдику было легче, чем в больнице, где работа часто угнетала и унижала его. Но там он был участником первого подполья, рискуя ежедневно попасть в гестапо, а здесь... Он усмехнулся — заурядный кустарь-одиночка, халтурщик, живущий на средства трудящихся. Что сказал бы об этом Устин Адамович? При воспоминании об учителе Эдик почувствовал острый прилив стыда. Чем он сейчас помогает родной Красной Армии и партизанам? Тем, что починит ведро, из которого преспокойно будет пить воду какой-нибудь гитлеровец? Приемник до сих пор смонтировать не удалось...
Хлопнула входная дверь. Не расставаясь со своими мыслями, Эдик стоял над примусом и ждал, когда нагреется докрасна паяльник. Он даже не повернулся и неглянул на вошедшего и вдруг услышал до боли знакомый голос;
— Здравствуйте. Не примете ли в работу мой чайник? Эдик повернулся и увидел дядю Мотю, того самого контролера дядю Мотю, который некогда в железнодорожном клубе так выручил его. Он совсем осунулся, постарел, волосы и брови были белыми, словно припудренные. Из-под поношенного пальто и старенького свитера не видно было привычной глазу матросской тельняшки.
— Здравствуйте, дядя Мотя! — повеселевшим голосом ответил Эдик. — Проходите, вот табурет, а мы посмотрим, на что годится ваш чайник.
Дядя Мотя привык, что его все вокруг знали, называя по имени, и не обратил на радостный возглас Эдика никакого внимания.
Эдик взял в руки жестяный чайник, посмотрел на свет — в дне виднелась маленькая дырочка.
— Поможем вашей беде, — сказал Эдик и, не выпуская чайника из рук, сел на табурет напротив дяди Моти.
Старик посмотрел на Эдика, и какой-то огонек загорелся в его поблекших глазах.
— Вы меня не узнали? — спросил Эдик.
— Постой, постой, это же Эдик, ах, такую твою разэтакую, сразу не признал. Вырос, окреп, настоящий мужчина. Помню, помню, как ты проводил без билета свою барышню... — Дядя Мотя рассмеялся, и сетка морщин на лице его отодвинулась к вискам.
— Стыдно вспомнить, — признался Эдик.
— Ничего стыдного. Все было в аккурате. Ну, вырос ты, вырос. Встрел бы на улице — не признал, ей- богу. Вот таким молодцом я служил на Балтике. — Дядя Мотя вздохнул, достал кисет и стал сворачивать козью ножку. — Куришь? — спросил он Эдика и, не ожидая ответа, протянул ему кисет. — Как подумаю — не верится, столько годов прошло, а жизнь как один день пролетела. Да, да, ты не улыбайся, хлопец, проживешь с мое — увидишь, что говорю правду. Молодому время тянется, а где-то там, за сорок как перевалит, и покатилось и покатилось, волна за волной, день за днем, год за годом, оглядываться не поспеваешь... Но ничего, повидал я на своем веку.
Вот ты Ленина только в книжках встречал, а я на Финляндском вокзале в Петрограде видел его вот так, как тебя. Был в цепи охранения. Стоял возле самого броневика, когда он речь про революцию говорил... — При этом дядя Мотя затянулся табачным дымом и начал кашлять долго, старчески.
— Надо бросить курить, — тихо посоветовал Эдик. — Беречься? Для кого? Кому моя драгоценная жизнь нужна?
— Надо дожить до победы.
— Дядя Мотя бросил окурок на пол, растер его сапогом. — Не знаю, доживу ли.
— Не верите?
— Верю. И не такое в гражданскую случалось. Он дурак, этот Гитлер, истинный крест дурак, что с нашим
