Утром Самсонов собрал командиров оставшихся двух групп и изложил план дневного рейда по полицейской территории.
Рейд по селам и деревням от нашего леса до реки Прони,— заявил он,— должен расчистить нам путь к группе Бажукова и присоединить к нашему партизанскому краю еще один район, свободный от полицейской сволочи. Кстати, денежные накопления врагов народа, полицаев, старост, кассы старост, волостных правлений и все ценности подлежат конфискации и сдаче в штаб. До меня дошло, что в лагерях идут картежные игры, что партизаны вроде Сандрака снабжают деньгами семьи врагов народа. Я подписал сегодня приказ: все деньги и ценности сдавать в штаб. Они будут отправлены с первой оказией в Москву на строительство танковой колонны.
У старшего сержанта Киселева, назначенного Самсоновым командиром отделения, глаза стали автомобильными фарами.
— Как? Средь бела дня? По немецкому тылу? На конях? С такой оравой? — растерянно спросил он у Щелкунова, когда мы шли гурьбой за подводами на Хачинском шляхе.
Щелкунов хмуро улыбнулся.
— Привычка... — Он думал о чем-то другом, вдруг хлопнул себя по лбу: — Так это ж идея — дневной рейд! Сказано чересчур громко, по-самсоновски, но будет жарко, ох будет весело! Ведь ночью полиция вся в районных центрах прячется, а днем мы накроем их, голубчиков, дома, в тесном семейном кругу!
Киселев сжался, глаза его забегали...
— Котелок у тебя варит, Щелкунов! — одобрительно подхватил Жариков. — В самом деле. Сам капитан об этом не вспомнил! А все отчего? Из лесу его теперь не вытащишь!
— А где же немцы? — спросил Киселев, понизив голос. — Я думал, вы тут на пузе ползаете!
— Крепись, Киселев,— сказал я ему. — У нас тут человек остается загадкой только до первой операции!
Я наслаждался: наконец-то я стал «старичком», есть чему поучить хлюпика, желторотого новичка!.. Как я ждал этого времени! И вот оно пришло, и все-таки мне чего-то не хватает, я чувствую себя обманутым. Может быть, я радовался бы гораздо сильнее, если бы не Надя, не Красница, не приглушенные споры и раздоры в отряде...
Дневной рейд, вопреки надеждам Щелкунова, был мало интересен. Мы налегке прокатили по незнакомым деревням, вылавливая и истребляя немногочисленную полицию, громя волостные управления и мелкие фермы, поставлявшие районным центрам мясо и молоко.
Всех забавляло поведение Киселева. Он страшился открытого поля, вертелся на подводе, как бес перед заутреней, бессмысленно и дико вращал глазами, всматривался в каждый кустик в поисках немецкой засады. Когда в небе загудел самолет, Киселев нырнул с подводы в придорожный куст, в то время как партизаны с неприязненным равнодушием поглядывали на летевший стороной «хейнкель». Разведка доложила, что в Железинке — полиция, и Киселев тут же наотрез отказался от дальнейшего участия в операции и остался у околицы с подводами. Он забрался в кювет и упорно мотал головой в ответ на мои уговоры. А когда в Железинке захлопали выстрелы — хлопцы разгоняли местную власть,— он плюхнулся на дно выкошенного кювета и заработал в сухой грязи руками.
— Окапывается! — догадались мы. — Индивидуальный окоп роет!
При виде его перекошенного от страха лица мне стало и смешно и жутко. Ездовые хохотали.
Из деревни вернулся Щелкунов.
— Сдрейфил? Десантник! — рявкнул он, увидев Киселева в канаве и зашелся злобной руганью.
— Ну и чешет! — со страхом сказал, пятясь раком, Киселев.
— У нас называют вещи своими именами,— пояснил я ему. — А партизанская жизнь, брат, сразу выворачивает человека наизнанку.
— Да ты не робей,— утешил Киселева Жариков. — У нас тут «малая» война, «кляйнкриг» — по- немецки. Дальше полсотни метров от себя противника не видим. Да, парень, попал ты с воздушного корабля на бал... На наш смех не обижайся — мы сами над собой смеемся, сами такими были с месяц назад.
Вечером Самсонов сместил Киселева с должности командира группы. Весть о своем смещении Киселев принял философски. Он снял с петлиц и спрятал до лучших времен три сержантских треугольника.
В лагере его ждала неприятность: ребята опустошили его вещмешок.
— Не серчай — печенка лопнет! — советовал Жариков,— Сам виноват — скупо поделился добром с Большой земли, а у нас все общее. Тебя, скажем, «Казбеком» или колбасой копченой не удивишь, а ребятам они в диковинку. Вот и растащили твой сидор.
На дне сидора ребята оставили лишь запасные пуговицы и сержантские треугольники, которых хватило бы, пожалуй, на младший командный состав целого полка.
— Безобразие! — кипятился тут же Перцов. — Надо обыск устроить.
— Командиром группы, Киселев,— громко продолжал Жариков,— нелегко быть. А вот на должности Перцова ты смог бы воевать до конца войны.
— Паяц! Вы оскорбляете звание комиссара! — взвизгнул Перцов.
— Врешь! — спокойно отвечал Жариков. — Я только тебя, Перцов, оскорбляю, а вот ты — ты, кукла чертова, позоришь комиссарское звание.
Перцов затрусил в командирский шалаш.
Закатное небо вскипало грозовыми тучами. Поужинав, я забрался в пахучий шалаш, нащупал в темноте свободное место, шумно и сладко зевнул.
— Витька? — спросил в темноте Степка Богданов. — Слыхал? Богомаза ранили.
— Что?! Богомаза? Сильно? Где он? — я сел, откинул одеяло.
— Тише! Куда ты? Спит он себе в своем цыганском фургоне. Ничего серьезного, пуля прошила мякоть, а мясо сросливо, врач наш Юрий Никитич обещал через две недельки его на ноги поставить. Навылет, и кость не задела. — И он добавил со вздохом: — Такой человек! Лучше бы меня ранили. А капитан,— Богданов понизил голос,— намекает на самострел. Только никто ему, конечно, не верит. И чего они не ладят друг с другом? Слыхал я, понимаешь, от радиста, будто капитан передает разведданные Богомаза от своего имени... А радиограмму, которую его просил передать Богомаз — рацию он просил для могилевского подполья,— капитан на клочки порвал...
В тяжелой, набрякшей тишине глухо заворчал гром. Ярко блеснула молния, осветив все дыры в шалаше. Нахлынувший мрак раскололся от трескучего удара. Взвыл и забесновался ветер, забушевал лес. Гроза надвигалась...
— Сплетня. Капитан не способен на такую низость,— защищал я командира. — Как же
Богомаза ранили, где?
— Шли мы с Кухарченко с засады,— начал Богданов,— Жалко, тебя не было, повезло нам — без потерь пять дизелей с фрицами расчихвостили. В «бюссингах» захватили шнапсу и рому, и ром этот просто горел у хлопцев в карманах — так хотелось нам его быстрей раскупорить. Ну и решили на радостях пир закатить в одной деревне. До леса еще, правда, далековато, поле кругом. На пути одни мелкие загайники попадаются. В них не то что с немцами в прятки играть, а трусики и то переодеть нельзя — насквозь светятся. Но местность знакомая, а терпежу, главное, ну никакого!..
Время провели подходяще: пробка в потолок — и держись губерния! Знакомая хозяюшка нам и сала, и бульбы нажарила и другую там какую закуску сготовила. Все уже мы на веселом градусе были, баян «Лявониху» наяривает как вдруг в хату нашу откуда ни возьмись Богомаз врывается.
Вломился, весь мокрый от дождя, глаза коловоротом ходят, и кричит: «Немцы!» Мать честная! Сам знаешь, что это слово с человеком делает. Где, спрашиваем. В Ляховичах, говорит, из Никоновичей на машине приехали, грабят. Тут Кухарченко еще бутылку рома достает и говорит: «Продолжай, братцы, до
