автомашина... «Мерседес» медленно катит по шоссе. Солнце играет на изрешеченном кузове, на разбитом ветровом стекле, на продырявленном номере со знаками СС. За лимузином стелются клубы дыма, из простреленного радиатора хлещет вода.
Солдаты немецкой команды, охраняющей деревянный мост у села Никоновичи, выбегают из своих бункеров и останавливают машину. Они вытаскивают четыре начиненных свинцом трупа в форме офицеров СС. Смертельно раненный шофер повторяет только одно слово: «Партизанен... партизанен». Немцы ежатся, с опаской поглядывают в сторону леса, озлобленно разгоняют деревенских мальчишек — заспанными глазами зачарованно глазеют они на обработанную партизанами машину...
А в двух-трех километрах от Никоновичей «шайка лесных бандитов», обработавшая, но упустившая «мерседес», в стыдливом молчании внимала сквернословию Лешки-атамана. Особенно доставалось от него артиллеристам Баламуту и Киселеву — они позорно промазали, свалив безвинную сосенку на противоположной стороне шоссе вместо промчавшейся под градом пуль машины. Артиллеристы хлопотали возле красавицы «сорокапятки», гордости партизан Хачинского леса (извлеченной из болота за
Пропойском, куда бросили ее отступавшие красноармейцы), и виновато избегали грозного взгляда своего «командующего».
— Попробуй попади из нее! Ни прицела, ни панорамы,— оправдывался Баламут, заглядывая в ствол пушки.
Я лежал между Покатило и Баженовым. Саша Покатило шепотом говорил Баженову:
Капитан, понимаешь, здорово за Олькой-санитаркой увивался, а тут вдруг на Верочку переключился. Боюсь, неспроста это он. Ведь если Богомаз начнет Верочку защищать, большая неприятность может случиться. Получится, что оскорбляет командира, подрывает его авторитет.
— А что мы можем сделать? — спросил его Баженов. — На командира-то у нас некому пожаловаться...
— Богомаз найдет на него управу. Перестаньте сплетничать! — сказал я. — Эх вы!..
Пожалуй, никогда и нигде так не разыгрывается фантазия, как в последние минуты перед засадой. Кого-то бог нам пошлет? Унесем ли ноги?..
Комариным жужжанием возникает вдалеке гул мотора. Над зеленым стволом орудия подрагивает маскировочный куст. Ветерком пробегает шепот: «Легковушка!» По шоссе несется, сверкая никелем, стеклом и голубым лаком, машина. Огонь! И «опель-капитан», повиснув на миг в воздухе, опрокидывается в кювет...
Не дожидаясь команды, вскочив, перемахиваю через шоссе. Спрыгнув в кювет, бегу к машине. В кювет обрушивается Володька Щелкунов. На потном загорелом лице блестят огромные глаза... За ним, с автоматом наперевес, спрыгнул Кухарченко. В зубах — свежая сигарета. Впереди что-то мягко шлепнулось в густую траву. Глаза наши прилипают к зеленой гофрированной ручке РГД. У Лешки-атамана изумительная реакция. В следующий миг пинком футболиста отбрасывает он гранату. Она рвется с оглушительным треском в воздухе. Тугая волна ударяет в лицо.
— Эй! — вопит Щелкунов. — Какой там болван гранатами швыряется?!
Мы кинулись в «опелю». Я успел увидеть зажженную солнцем паутину трещин на боковом стекле, забрызганную кровью оранжевую обивку сиденья за раскрытой дверцей. За толстым стволом поваленного дерева лежал человек...
Я вскинул десятизарядку, но в ту же секунду человек вскочил и тонко, звеняще и страшно заголосил:
— Не стреляйте! Ради бога, не стреляйте!
Передо мной стояла молодая девушка в тесном платье из черного шелка, с блестящим ожерельем на шее, умопомрачительной прической платиновых волос и карминовым сердечком губ.
Я машинально одернул свой рыжий мундирчик, расправил плечи и двинулся к девушке, со страхом ожидая, что чудное видение вот-вот растает как мираж. Девушка смотрела на меня огромными карими глазами из-под густых черных ресниц.
— Как зовут вас? — промямлил я, краснея.
— Тамара... — едва слышно пролепетала девушка. И слабым и таким жалобным голосом добавила: — Не убивайте меня, ради бога, не убивайте!
— Тамара,— прошептал я, задохнувшись от волнения. — Мою девушку в Москве тоже звали Тамарой. А убивать вас никто не собирается.
Щелкунов грубо прервал эту глупую беседу:
— Пора сматываться отсюда. Забирай ее, Витька!
«Почему она не понравилась ему? — мимоходом удивился я. — На Минодору она, конечно, не похожа, та была полевым или лесным цветком, а эта — садовый, даже оранжерейный цветок».
Девушка пошатнулась. Лицо ее искривилось от боли.
— У меня что-то с ногой... — На глазах ее блеснули слезы. — Вывихнула, когда из машины прыгала...
Я предложил ей руку, а увидев, как трудно ей дается каждый шаг, нерешительно обнял за талию.
А кругом все шло своим чередом. Партизаны окружили машину, загремели внутри, выкидывая пузатые чемоданы и свертки. Выволокли труп шофера с изрезанным осколками стекла лицом и бросили его тут же.
Кухарченко запрокинул капот и, поковырявшись в моторе, рвал в сердцах проводку.
— Опять, мазилы, из машины сито сделали!
Проходя мимо трупа, девушка тихо ахнула и повисла на моей руке.
— Ты одна, фрейлейн, ехала? — с излишней, как мне показалось, строгостью спросил Кухарченко, подходя и потирая выпачканные машинным маслом руки. — Говорил я вам, мазилы, не бейте по мотору!..
— Нет,— всхлипнула девушка,— с штурмбаннфюрером Рихтером...
— Что?! С главным могилевским гестаповцем! — взревел Кухарченко. И я его упустил?! — чуть не зарыдал он. — Расстрелять меня мало. А ты кто?
— Я переводчицей у него.
— Ого! Ценный кадр! Где ж он, гражданочка, твой фюрер? — спросил Кухарченко. — Черт с ним, гестаповцем, но какую машину загубили!..
— Выпрыгнул Ули, убежал...
— Ули?
— Ули, Ульрих...
— Вот портфель ее Ули,— сказал Щелкунов, встряхивая за ручку щегольской портфель — желтый, перетянутый ремнями, с позолоченными застежками. — С документами вроде.
Кухарченко выругался:
— Ули, ули! Убили птицу: перья остались, а мясо улетело! На кой хрен мне твои
«документы»! А цыпу эту...
— Слышь, Леш,— поспешно говорю я Кухарченко. — Нам обязательно переводчица нужна...
— Зерр гут, побачим! — осклабился он, оглядывая девушку сверху вниз и снизу вверх. — Ценный кадр!
Я помог девушке перейти через шоссе. Мы вошли в тень высоких сосен, ступили на хвойный, усеянный почерневшими рыжими шишками ковер... Я чувствую, как дрожит ее горячее тело, слышу тонкий запах хороших духов, и по спине моей пробегает холодок. Со страхом оглядывает Тамара партизан, еще теснее льнет ко мне. Лицо мое горит, я опускаю глаза...
А вокруг не унимаются остряки:
— Витька-то! Вот это трофей отхватил!
— Смахнем на пистолет? Или на серебряные часы — «анкер» на восемнадцати камнях!
— Сорок, Витек!
Только Жариков, всегдашний балагур, беспокойно оглядел всех и сказал:
— Не балуйте, хлопцы, тут дело серьезное, чреватое дело!
Кухарченко велел погрузить трофеи на поджидавшую нас в лесу телегу. С телегой он решил оставить
