разузнать что-нибудь о сделке и посылали своих подручных выслеживать крестьян, но соглядатаев находили поутру чуть живыми в могильных ямах, куда их забрасывала невидимая рука.
Тогда два рыцаря решили сами выведать в чем дело и пошли на Бэрхаген. Это были отчаянные головы: когда в войне с язычниками надо было провернуть какое-нибудь рискованное дело, они всегда вызывались первыми. Но тут их нашли утром лежащими на земле в оцепенении, и когда они обрели дар речи, то рассказали, что неожиданно какой-то красный рыцарь с огненным копьем посбрасывал их с коней на землю, и больше они ничего не помнят.
Время от времени какая-нибудь любопытная бабья душонка не могла удержаться, чтобы не выглянуть через щелку — или отверстие забора на дорогу. Но ее подстерегал ядовитый ветер: лицо распухало так, что в течение недели на нем нельзя было различить ни носа, ни глаз, ни рта. Это отбило у женщин охоту подглядывать, и ни один взгляд больше не направлялся на дорогу в сторону долины, когда над ней опускалась полночь.
Однажды один из жителей деревни, лежавший на смертном одре, попросил сходить за священником для последнего причастия, и никто не решался выполнить его просьбу: близилась полночь, а дорога вела мимо церкви по обочине крутой дороги. Тогда из страха за умирающего отца идти через Сумисвальд вызвался мальчик, невинная душа, любимый Богом и людьми. Когда он шел мимо церкви по дороге, то увидел, как буки отрывают от земли огненно-красные белки в упряжке, по две на каждое дерево, а рядом — человек в зеленом, верхом на черном козле, с огненной плетью в руке, с пылающей бородкой и с огненно- красным пером на шляпе. По словам мальчика, упряжки пронеслись по воздуху высоко над полями и в мгновение ока скрылись из виду. Все это мальчик увидел, но сам остался цел и невредим.
Не прошло и трех недель, как девяносто буков стояли на Бэрхагене и покрывали весь холм прекрасной тенью. И ни один из них не засох. Тем не менее рыцари, да и сам фон Штоффельн, не часто заходили в буковую рощу: каждый раз при ее посещении они испытывали какой-то безотчетный страх, так что были бы рады вообще забыть об этом деле. Правда, каждый утешал себя мыслью, что в случае какого-ни-будь несчастья виноват будет не он.
У крестьян же с каждым деревом, свезенным наверх, становилось все спокойнее на душе, потому что с каждым буком росла их надежда на то, что они и господам угодят, и Зеленого Человека обманут: он ведь не взял с них никакого залога, и, когда сотое дерево окажется на месте, доказать ничего уже будет невозможно. Но все же они еще сомневались в удачном исходе дела: каждый день крестьяне боялись, что человек в зеленом выкинет с ними какой-нибудь трюк и бросит их на произвол судьбы. Ко дню святого Урбана привезены были последние деревья, и в ту ночь никто не сомкнул глаз: никто не верил в то, что Зеленый так просто, без ребенка или какого-нибудь еще залога доделает работу до конца.
Следующим утром, задолго до рассвета, и стар, и млад были уже на ногах: всем не давала покоя одна и та же, смешанная с любопытством, тревога; однако долго не решался никто подойти к тому месту, где лежали буки, чтобы случайно не угодить в ловушку, подстроенную одним из них, чтобы провести Зеленого Человека.
Только один бесшабашный пастух наконец решился пойти туда, но не нашел на месте ни буков, ни ловушки. Однако ему не поверили, и пастух повел их на Бэрхаген. Там было все, как должно, и сотня буков стояла, как один, целые, ни одного засохшего, и ни у кого из крестьян не опухли лица, руки или ноги.
Тут крики ликования и насмешек в адрес Зеленого Человека и рыцарей огласили долину. Опять послали крестьяне отчаянного пастуха, теперь уже к фон Штоффельну, с сообщением для рыцаря, что работа закончена, и он может пойти пересчитать посаженные буки. Рыцарь, однако, почувствовал себя неважно и только велел передать крестьянам, чтобы они шли по домам. Гораздо охотнее он приказал бы им тащить все деревья обратно, но не сделал этого, чтобы никто из прияте-лей-рыцарей не заметил его страха. Но фон Штоффельн еще не знал главного: кто и какую сделку заключил с его крестьянами.
Когда пастух вернулся от господина фон Штоффельна, радость еще сильнее взыграла в сердцах крестьян: молодежь плясала в тени деревьев, и буйный йодль[7] переливался из ущелья в ущелье, от горы к горе и эхом прокатывался по стенам замка Сумисвальд. Осторожные старики предостерегали и удерживали юнцов, но упрямые головы не обращали внимания на предостережения стариков, считая, что если и случится беда, то только по вине накаркавших ее дедов. Еще не знали молодые, что вслед за упрямством приходит беда.
Общая радость передалась во все дома, и там, где был кусочек мяса хоть бы с мизинец размером, варилась пища, а где оставалось еще хоть немного масла, пеклись пироги.
Но вот было съедено мясо, кончились пирожки, прошел этот день, и на смену ему наступили другие дни. Приближалось время, когда одна из женщин в деревне должна была родить; и чем ближе был этот день, тем настойчивее возвращался в души крестьян старый страх перед Зеленым Охотником, который может снова объявиться и потребовать уплаты долга или устроить им еще какую-нибудь каверзу.
Кто может измерить горе молодой женщины, которой предстояло родить дитя? Плач ее был слышен в каждом уголке дома, и вскоре уже плакали все ее родственники. Никто не знал, что им делать, однако все понимали, что тот, с кем они связались, шутить не станет. Чем ближе был роковой час, тем больше уповала бедная женщина на Бога и всей душой возносила молитвы к Богородице, умоляя ее о помощи во имя ее многострадального Сына. И все больше верила она в то, что и в жизни, и в смерти, и в горе только у Господа можно найти утешение, ибо там, где есть Он, не может быть Зла, а где есть Зло — там кончается Его власть.
Все больше утверждалась в ее душе вера, что если служитель Божий со святыми дарами, священной плотью Спасителя будет присутствовать при рождении ребенка и произнесет священные слова молитвы, то ни один злой дух не посмеет приблизиться к ребенку, а если пастор сразу же совершит обряд крещения новорожденного, что в то время было разрешено, тогда бедное дитя навсегда избавится от опасности, которой подвергли его родители. Этой верой прониклись и остальные. Горе молодой женщины терзало их сердца, но они боялись признаться священнику в том, что заключили сделку с сатаной. Никто с того времени не ходил на исповедь, никто не держал ответа перед пастором. А пастор был очень благочестивым человеком, даже рыцари не смели издеваться над ним, потому что он всегда говорил им правду в лицо. Если дело будет сделано, думали раньше крестьяне, Зеленый Человек уже не сможет им помешать; теперь же никто не хотел первым признаться во всем пастору: совесть знала, почему.
Наконец сердце одной женщины не выдержало горя, и она рассказала священнику все о сделке и о желании бедной будущей матери. Сильно разгневался достойный муж, но не стал терять времени на пустые слова и смело вступил в бой с могущественным врагом за душу несчастной. Он был одним из тех, кто не боится жесточайшей битвы, поскольку стремится к венцу жизни вечной и знает, что будет увенчан ею, так как борется за правое дело.
Вокруг дома, в котором бедняжка ждала появления ребенка, произнес пастор заклятие нечистой силе и окропил дом святой водой, чтобы злые духи не смели приблизиться к нему, осенил крестным знамением порог, а затем и всю комнату, — и женщина спокойно родила, а священник окрестил дитя. Спокойствие царило и на дворе, в чистом небе мерцали яркие звезды, легкий ветерок шумел в кронах деревьев. Одни будто бы слышали пронзительный смех, другие же утверждали, что были сычи на опушке леса.
Все присутствовавшие там не скрывали своей радости, считая, что теперь все страшное уже позади и что если им удалось однажды одурачить Зеленого Человека, то тем же способом они проведут его еще не один раз.
Была устроена большая трапеза, и за гостями послали даже в соседние деревни. Напрасно отговаривал их пастор от пиршества и ликований и призывал к смирению и молитве, так как враг еще не был повержен, а грех перед Господом не был искуплен. Пастор чувствовал, что не в его власти налагать епитимью на крестьян и что страшное наказание примут они от руки самого Господа. Но они его не слушали и хотели задобрить выпивкой и закуской. Однако пастор покинул их в грусти, прося прощения у Бога за тех, кто не ведал, что творит, и решил молитвами и постом сражаться, как преданный пастырь, за вверенное ему стадо.
Среди ликующей толпы можно было видеть и Кристину, но необычно тихую, с пылающими щеками, потемневшими глазами и странно подергивающимся лицом. Кристина присутствовала при родах как опытная повитуха, на неожиданном крещении не побоялась стать крестной матерью, но когда пастор стал кропить дитя святой водой и крестить его во имя Отца и Сына и Святого Духа, ей показалось, будто кто-то прижимает кусок раскаленного железа к тому месту, в которое пришелся поцелуй Зеленого Охотника. От
