Приятель его, Абдул-Малик, встревоженный душевным смятением Махмуд-Бен-Ахмеда, часто навещал его и, конечно, заметил изящество и красоту Лейлы, а была она, право, хороша собою, как Айша, и даже красивее, и он удивлялся слепоте Махмуд-Бен-Ахмеда, и если б не боязнь нарушить священные законы дружбы, он бы с радостью взял в жены молоденькую служанку. Меж тем Лейла, не теряя своей прелести, день ото дня становилась все бледнее и бледнее; ее большие глаза все удлинялись, румянец, подобный отблеску зари на ее ланитах, сменила бледность, подобная отсвету луны. И вот однажды Махмуд-Бен-Ахмед приметил, что она плачет, и спросил, отчего она льет слезы.
— О любезный мой господин! Я бы никогда не осмелилась сама признаться вам: да, я — бедная рабыня, подобранная из сострадания, люблю вас. Но кто я в глазах ваших? Знаю, у вас одно на уме — полюбить пери или султаншу; другой был бы рад, если б его искренне полюбила молодая, чистая сердцем девушка, и не терзал бы себя, грезя дочерью калифа или владычицей духов, взгляните на меня, вчера мне исполнилось пятнадцать лет, и я, пожалуй, так же хороша, как ваша Айша, о которой вы только и говорите, мечтая о ней вслух; правда, на лбу у меня не увидишь сверкающего магического карбункула или султана из перьев цапли; когда я выхожу, меня не сопровождает стража с мушкетонами, инкрустированными серебром и кораллами. И все же я умею петь, импровизировать на гузле, танцую, как сама Эминиш, но для вас я — просто преданная сестра. Как же мне быть, как тронуть ваше сердце?
Махмуд-Бен-Ахмед внимал речам Лейлы, и вдруг сердце его дрогнуло; однако он промолчал и, казалось, был во власти глубокого раздумья. Два противоречивых решения спорили в его душе: с одной стороны, нелегко отказаться от заветной мечты; с другой — он сознавал, что просто безумие отдать сердце женщине, которая поиграла им и бросила, осыпав насмешками, а меж тем в доме у него живет девушка, такая же молодая и прекрасная, как та, что он потерял.
Лейла, словно в ожидании приговора, все стояла на коленях, и две слезинки тихо катились по бледному лицу бедняжки.
— Ах, почему сабля Мезрура не довершила то, что начала, — воскликнула она, дотрагиваясь до своей белоснежной шеи.
И такая скорбь звучала в голосе молоденькой рабыни, что Махмуд-Бен-Ахмед растрогался, поднял ее и поцеловал в лоб.
Лейла вскинула голову, как обласканная голубка, и, встав перед Махмуд-Бен-Ахмедом, взяла его за руку и промолвила:
— Посмотрите на меня внимательно; не правда ли, я очень похожа на некую вашу знакомую?
Махмуд-Бен-Ахмед не удержался и воскликнул в изумлении:
— Да ведь это то же лицо, те же глаза, словом, точь-в-точь Айша. Как же так, отчего я раньше не замечал сходства?
— Раньше ваши взоры рассеянно скользили по лицу бедной рабыни, — с ласковой насмешкой отвечала Лейла.
— Пусть теперь Айша пришлет за мной негра в желтом одеянии с салямом любви — я вслед за ним не пойду.
— Так это правда? — спросила Лейла, и голос ее звучал мелодичнее, чем голос соловья, поющего розе о своей любви. — Но, право, вы слишком уж пренебрежительно относитесь к бедняжке Айше — ведь она так похожа на меня!
Вместо ответа Махмуд-Бен-Ахмед прижал молоденькую служанку к сердцу. Но как же был он изумлен, когда лицо Лейлы засветилось и на ее лбу засверкал магический карбункул, а над дивными плечами раскрылись крылья, словно сделанные из павлиньих перьев. Лейла и была пери!
— Милый мой Махмуд-Бен-Ахмед, я и не принцесса Айша, и не Лейла-рабыня. Настоящее мое имя Будрульбудур. Я — пери высшего ранга, о чем вы можете судить по карбункулу и крыльям. Однажды вечером я пролетала мимо вашей террасы и услышала, как вы мечтаете о том, чтобы вас полюбила пери. Честолюбивая ваша мечта мне понравилась. Невежественные смертные — грубые, погрязшие в земных утехах — не помышляют о таких изысканных радостях. Мне вздумалось испытать вас, и я обратилась и в Айшу, и в Лейлу, — хотелось увидеть, узнаете ли и полюбите ли вы меня в человеческом образе. Ваше сердце оказалось более прозорливым, чем ум ваш, и вы проявили больше доброты, чем гордыни. Преданную вам рабыню вы предпочли султанше; этого я от вас и ждала. Был миг, когда я, упоенная прелестью ваших стихов, чуть не выдала себя, но побоялась, что вы так и останетесь поэтом, влюбленным в воображаемый образ и свои рифмы, и я отступила, сделав вид, будто презираю вас. Вы пожелали жениться на рабыне Лейле — пери Будрульбудур постарается ее заменить. Лейлой я остаюсь для всех, для вас же одного я — пери, ибо я хочу вам счастья, а люди не простили бы вам, если б узнали, что вы наслаждаетесь счастьем более возвышенным, нежели их счастье. Я — фея, но вряд ли и мне удалось бы защитить вас от зависти и злобы человеческой.
Махмуд-Бен-Ахмед с восторгом принял все ее условия; сыграли свадьбу — и все было так, словно и в самом деле он женится на крошке Лейле.
Вот вкратце и вся история, которую я продиктовал Шахразаде при посредничестве Франческо.
— А понравилась ли султану ваша арабская сказка и что сталось с Шахразадой?
— С той поры я ее больше не видел.
Вероятно, Шахрияр, недовольный сказкой, в конце концов повелел отрубить бедной султанше голову.
Друзья, вернувшиеся из Багдада, рассказывали, что на ступени какой-то мечети сидит женщина, — безумная воображает, будто она Динарзарда из «Тысячи и одной ночи», и без конца твердит одну и ту же фразу:
— Сестрица, расскажи что-нибудь — ведь ты так хорошо умеешь рассказывать чудесные сказки!
И она ждет, внимательно прислушиваясь, но, так и не получив ответа, заливается слезами и прикладывает к глазам платок, расшитый золотом и запятнанный кровью.
ЛИСТКИ ИЗ ДНЕВНИКА ХУДОЖНИКА-НЕДОУЧКИ
I. ПРИЗВАНИЕ
Не стану повторять слишком хорошо известную шутку, открывающую биографию некоего великого человека: «Он родился трехлетним ребенком в бедной, но неблагородной семье». Мне дали жизнь (верну ли я ее им?) родители состоятельные, но незнатные, наградившие меня смешной фамилией, к которой крестные отец и мать, не уступающие им в глупости, присовокупили столь же неблагозвучное имя. Что за нелепость — отзываться на определенное сочетание слогов, которое вам не нравится? Попробуйте-ка стать великим мастером, если вас зовут Ламерлюш, Тартампьон или Гобийяр? Следовало бы в двадцать лет давать человеку возможность самому выбирать себе имя в соответствии со своими вкусами и наклонностями. А подпись можно было бы ставить на манер замужних женщин: Анафесто (урожденный Фалампен), Флоризель (урожденный Барбошю); в этом случае люди смуглолицые, словно абиссинцы, не стали бы зваться Лебланами[37] и так далее.
Через полтора месяца после того как мать отняла меня от груди, родители мои приняли решение, общее для всех родителей, — сделать меня адвокатом, врачом или нотариусом. Со временем это намерение лишь окрепло. Я несомненно подавал большие надежды во всех трех сферах деятельности: я был болтлив, пичкал лекарствами майских жуков и терпеливо дожидался назначенного дня, чтобы разбить копилку, куда складывал монеты; это позволяло предположить во мне краснобайство адвоката, твердую руку врача и добросовестность чиновника. Посему меня отдали в коллеж, где я со скрипом выучил латынь и с еще большим скрипом — греческий; правда, я научился прекрасно выращивать шелковичных червей, а мои морские свинки обгоняли развитием и изяществом манер свинок самого ловкого савояра. В третьем классе, постигнув бесполезность классического образования, я предался прекрасному искусству плавания и после двух сезонов, проведенных под знаком гусиной кожи и солнечных ударов, получил почетное звание «красных
