— Счас, дорогой, тебе и пожрать, и выпить поднесут — успевай подставлять хлебало! — откликнулся на шутку голос из темноты, и пробегавший тут же пояснил смысл выражения: — Азеры начали вперед выдвигаться, отходить нужно!
Отходить — легко сказать! Олег попытался встать самостоятельно, затем с помощью валявшейся возле трупа лопаты — не получалось. Кто-то помог раненому, затем снова канул в темноту. Пришлось Грунскому ковылять в одиночку, приспособив лопату вместо костыля. Получалось хреновато, он вскоре был в мыле и часто останавливался, пережидая приступы боли в раненных спине и ноге.
Внезапно один из отступавших в темноте налетел на него, больно двинув в простреленное плечо. Олег взвыл, а принявший его за фонарный столб стал ругаться:
— Та шоб ты вхезався та нэ пидтэрся! Так налякав, бисова душа!
— Хохол!
Враз повеселел Грунский — даже раны от радости встречи с земляком перестали дергать. Ну, теперь все проблемы позади, Петро — бугаяка что надо, куда Рашиду до него! Этот, как младенца, на одной руке понесет.
— Ты где ж запропал, морда твоя из тряпок? А я тебя ждал, ждал — все жданки поел! — упрекнул он Петра, уже примеряясь, с какой стороны удобнее всего охватить его бычью холку. — Ну что, поскакали? — спросил он весело.
— Та ни, москалыку! — как-то суетливо отстранился Карпенко. — Мамэды дэсь рядом вже — быстришэ бигты трэба, а з тобою далэко нэ втэчешь!
— Браток, помоги! — взмолился Грунский, все еще надеясь, что хохол пошутил, хотя и знал, что время для шуток сейчас самое неподходящее. — Земляки ведь!
— Булы колысь зэмлякамы! — Петро оторвал его руку от своего рукава. — А тэпэр — блыжне зарубижжя! Так шо ковыляй сам потыхэньку. — Бувай здоров! — издевательски пожелал он напоследок и растворился, слился с ночью.
— С-с-сука! — от всей души бросил ему вслед Олег.
Вновь оставшись один, он немного подумал и вскоре пришел к выводу, что единственным выходом из создавшегося положения будет идти ко второй линии обороны более коротким путем — напрямик, через сопки. Затем решительно свернул с накатанной дороги и заковылял, опираясь на лопату, скрипя зубами от боли и матерясь… Грунский даже не пробовал подсчитать количество преодоленных за ночь сопок: сколько раз он падал, скатывался с них, терял сознание от боли и усталости. Затем упрямо поднимался и снова ковылял, полз, перекатывался…
В шестом часу утра, к рассвету, преодолев очередной рубеж, он вышел на какую-то дорогу и упал, не имея сил даже шевельнуться. Все чувства в нем атрофировались, это был уже не человек — на дороге лежал и тупо пялился в светлеющее за горами небо чурбан с глазами, не чувствующий ни боли от ран, ни голода, ни холода. Теперь ему было все — до лампочки!..
Когда кто-то стал переворачивать лежащее ничком на обочине дороги тело, Олег застонал от внезапной резкой боли, а после этого его разум поглотила черная наплывающая пропасть, приятно почему- то убаюкивающая…
Очнувшись, он попытался разлепить глаза — получилось, и увидел над собой потолок из брезентухи, подсвеченный снаружи солнышком, а затем услышал где-то поблизости разговор на чистом русском:
— Осколки мы удалили, в ноге самый большой — похромать парню придется! Ничего, зато жить будет! Но очень большая потеря крови и истощение организма. Как только придет в себя — кормите, сколько съест. А сейчас пусть санитары отнесут его в общую палатку.
Носилки, на которые его уложили после операции, качнулись, приподнялись и плавно поплыли из операционной. Лицо врача он так и не смог разглядеть.
В общей палатке Грунский, сразу же по прибытии, воспользовался поблажкой хирурга — попросил слабым еще голосом поесть, пока в суматохе не забыли о распоряжении. Подействовало — накормили от пуза. Через пару дней он понемногу начал расшевеливать здоровую руку, чтобы работать ложкой, и пытался шевелить ногами.
Полевой госпиталь бригады находился рядом со штабом в селе Мечен, и был предельно забит ранеными, а бывший сарай для буйволов — мертвыми, которых после опознания куда-то увозили.
Для Грунского потянулись однообразные дни лечения: лекарства, еда, туалет. Это однообразие поневоле склоняло к наблюдениям, а наблюдения — к размышлениям и, подчас парадоксальным, выводам о ведении этой безалаберной войны. В Армению беспрерывно прибывают автоколонны и самолеты с гуманитарной помощью, а госпитали и больницы задыхаются от недостатка медикаментов и шприцев. Медицинские грузы куда-то исчезают. Трупы на родину отправляются дозированно — определенное количество раз в неделю, а остальных — в морозильную камеру Степанакерта. Олег сунул нос «куда не следует» и разузнал — дабы не всколыхнуть еще больше народ огромным количеством погибших. А журналистов к каждому такому этапу допускают от силы раз в месяц. Отсюда и бодрые сводки газетных полос в иных газетных изданиях:
«По сообщениям нашего специального корреспондента, находящегося на данный момент в одной из горячих точек ближнего зарубежья, в результате интенсивных ночных боев потери армянских сил освобождения составили: один убитый и два раненых. Потери противоборствующих групп уточняются… Специально для редакции газеты…» — и так далее и тому подобное. Если донесение поступает из лагеря азербайджанцев — переделать можно запросто.
На продскладах нет того, что так необходимо раненым для восстановления сил и здоровья, в первую очередь — мяса и зелени. Хотя на сельских фермах полно скота, а в огородах успевших не только вернуться, но и обжиться беженцев — хватает витаминов. Поэтому даже легкораненые, дождавшись просвета в слякотной погоде, стараются сделать все возможное, и даже больше, чтобы доктора признали необходимость их отправки в Ереван, иначе — цинга и истощение.
Насчет фермерских баранов Олег довольно быстро нашел объяснение у соседа по палатке.
— Слышь, братан, это чье ж такое мясо нагулянное бродит вокруг нас?
— Это личные стада Мамвела Григоряна! — авторитетно заявил сосед.
— А мы что же, не его солдаты? Мог бы и поделиться! — пытался возразить Грунский.
Но на том дело и закончилось: армяне почему-то не поддержали «задушевной беседы». Зато после того, как дела Олега пошли на поправку, с ним захотели пообщаться кое-кто «покруче» рядовых бойцов: однажды в их палату ввалилась целая делегация из четырех военных. Больничные халаты, накинутые на плечи, прикрывали погоны этой четверки, но по качеству материала, из которого была сшита форма, можно было запросто поспорить, что меньше майорской звездочки на них нет. Да и по тому, с какой быстротой вошедший с ними врач выдворил всех легкораненых из палатки «погулять на свежем воздухе» можно было также с уверенностью сказать: птицы еще того полета.
Выставив и доктора вслед за ранеными, делегация «шишек» расселась у кровати Грунского на специально принесенных для этого стульях. Говорил с Олегом лишь один из пришедших — мордатый, с властными манерами, остальные записывали что-то в свои блокноты, изредка обмениваясь репликами.
— Вы знаете, кто мы? — был первый вопрос мордатого.
— Ну, не так, чтобы очень, или, если проще, — не очень, чтобы так! — признался Олег.
— Шуточками будешь проститутке какой-нибудь баки забивать, когда на «трах» уговаривать! — оборвал его, почему-то сразу перейдя на «ты», этот толстяк, — Я представитель отдела контрразведки штаба Мамвела Григоряна. А это, — кивнул он на сидящих рядом, — мои помощники. Кстати, вам наше посещение ни о чем не говорит?
— Пока нет, — пожал плечами Грунский, — хотя догадываюсь. Там, где появилась контрразведка — вручением наград не пахнет!
— Совершенно верно! — не стал разуверять его в этом мнении представитель штаба. — Мы по вопросам, скорее, обратного направления. И один из них хотели бы задать тебе. Скажи, — мордатый заглянул в блокнот рядом сидящего офицера, — Олег Грунский, ты помнишь то время, когда устраивался в добровольческую армию? Это было…
Он вновь испытующе уставился на Олега.
— Ленинакан, конец февраля! — подхватил тот. — На намять пока не жалуемся!
— Ага! — удовлетворенно кивнул контрразведчик, а его помощники дружно черкнули в
