вещей.
И вот несколько чемоданов стоят на столе в таможенном зале. В котором из них будет раскрыта тайна цифры «49»? В каком из них будет обнаружено то, что в письме названо «кое—что»?.. И — будет ли?..
Открыт черный чемодан. Обыкновенный чемодан из прессованного картона, оклеенный снаружи дермантином, а внутри коленкором. Вынуто содержимое. Проверена каждая вещь — ничего запретного, ничего подозрительного.
— Убедились? — возмущенно повысила голос накрашенная женщина.— У вас все так! Только и знаете, что людей оскорблять всякими подозрениями, в каждом человеке преступника видите!
— А вы поспокойнее, гражданка, не в каждом...
Промеряется высота чемодана снаружи, затем внутри. Разница примерно на три сантиметра.
— Двойное дно. Старый фокус. Им даже Кио уже не пользуется,— замечает начальник таможни.— Вспарывайте без сомнения.
Дамочка сразу побледнела.
И вот второе дно открыто. Все присутствующие при этом поражены увиденным зрелищем. Такого давненько не приходилось видеть. На дне чемодана заблестели 49 аккуратно уложенных золотых швейцарских часов и золотых браслетов. По государственным ценам — это составляло кругленькую сумму, побольше самого крупного выигрыша «золотого займа».
Вздрогнула от изумления старушка. Она смотрела то на таможенников, то на пограничников. С жадностью глядя на блестящее золото, рыдала иностранка. По ее полным щекам текли слезы, размывая, видимо, невысокого качества краску. Ей, конечно, горестно. Но, как говорят у нас в народе: «Москва слезам не верит». Уловка не удалась. Не вышло! И не выйдет потому, что у ворот нашего государства стоят зоркие часовые такие, как Николай Скворцов.
...Заканчивался день. Николай Васильевич Скворцов возвращался домой усталый, но очень довольный тем, что потрудился сегодня неплохо.
И.ВЕРГАСОВ
ЖИВИ, СЕВАСТОПОЛЬ!
С тех пор прошло пятнадцать лет. Стерлись из памяти многие имена, перепутались даты. Однако есть события, которые не забываются. Правда, в буднях память о них как бы скрыта завесой повседневных забот, но достаточно одного слова, одной встречи, чтобы все снова стало живым, осязательным, волнующим.
...Однажды ко мне пришла женщина. Она торопливо открыла двери и крепко сжала мою ладонь. — Я — Екатерина Павловна Терлецкая.
— Вы жена Александра Степановича? — спросил я,
— Да. Я читала вашу книгу. Вы пишете и о моем муже.
— Да, да...— И я начал извиняться за то, что так скромно, незначительно показал в книге пограничника лейтенанта Тердецкого, героя—партизана, чей подвиг потряс нас до глубины души. Но тогда ни мне, ни моим товарищам не было известно, при каких обстоятельствах он попал в руки гестапо, как прошли последние часы его жизни. Что он держался мужественно, унес с собой и севастопольскую и партизанскую тайну — это нам было известно.
Екатерина Павловка спросила:
— Вы были на его могиле?
— Нет, не был...
Она задумалась на мгновение, встала и, поборов слезы, глухим голосом сказала:
— Я с сыном каждый год бываю...
Что—то общее было между Терлецким и ею. Может, глаза — внимательные, умные, а может, складка на кончиках губ, которые так же резко очерчивались и у него: было что—то единое, как это бывает иногда между людьми, живущими одним дыханием.
Она стала рассказывать о сыне, о себе, о многом таком, что выпало на ее долю.
Это женщина, верная одной любви. Она посвятила свою молодую жизнь — а ей и сейчас не было сорока лет — сыну, воспитала его, поставила на ноги. Екатерина Павловна ежегодно приезжает в Крым, в село Родниковое, где проводит свой отпуск: там могила ее мужа. Она и ее сын дышат тем воздухом, которым дышал он в свой последний час.
Екатерина Павловна вот уже тринадцатый год по крупицам собирает сведения о партизанской жизни мужа. Она встречалась с людьми, видевшими Терлецкого и в первый день войны и в последний — перед смертью. Она знала то, чего не знал ни я, ни мои товарищи по оружию.
Впервые я увидел Терлецкого за несколько дней до начала войны. Работал я тогда старшим механиком совхоза «Гурзуф» и в преддверии винодельческого сезона мотался из одного конца Крыма в другой: то искал запасные части к прессам, то электромоторы, то еще чего—нибудь.
В знойный июньский полдень я с шофером попал в санаторий «Форос».
Уставшие, разморенные жарой, мы поспешили к спасительному морю. В спешке, не заметив на берегу предупреждающую надпись «Запретная зона», бросились в воду. Сейчас же появились пограничники, приказали выплыть на берег. Мы почему—то заупорствовали. Кончилось тем, что нас вынудили одеться и повели на заставу.
Дежурный приказал стоять на месте, а сам скрылся за дверью. Через минуту вышел лейтенант — высокий, худой, с жестким ртом. Он оглядел нас каждого в отдельности с ног до головы.
— Документы!
Их у нас не было, если не считать за документ шоферскую путевку.
Молчание затянулось.
«Этот нескоро отпустит»,— с раздражением подумал я и решил извиниться.
Он выслушал меня, как показалось, с обидным подозрением. Я стал горячиться.
— Кого вы знаете в совхозе? — спросил он.
Я ответил, что знаю всех, даже тех, кто работает в других совхозах Южного побережья.
Он подумал, повернулся к дежурному и приказал:
— Сержант! Запишите фамилии и адреса этих граждан и отпустите.
Мы шли к своей машине, молчали. Скверно было на душе.
— Одним словом, службист,— сказал шофер. — Попадись такому в руки — труба.
Я промолчал.
Кто бы мог тогда подумать, что наши дороги с этим строгим пограничником сойдутся в совершенно других и неожиданных обстоятельствах.
Фашисты ворвались в Крым. Застонали горы, зашумели леса, от артиллерийских залпов рушились тысячелетние глыбы, лавиной срываясь в море. Над Севастополем на многие месяцы заполыхало небо,
...Холодный ноябрьский день, дождь, хлещет вперемежку со снегом, жидкая грязь на дорогах, глинистые потоки на тропах. Мы бежим, падаем, катимся кубарем, а за нашими спинами рвутся разрывные пули, лают собаки, кричат каратели.
С ходу бултыхаемся в воду, как в пучину. Горная, взбесившаяся от осенних ливней река, подхватывает нас и несет в сжатое скалами ущелье, бьет о берега и на крутом колене швыряет поодиночке в иглистые ловушки для форели.
Гитлеровцы, собаки, автоматные очереди остались на том берегу, а мы по ноздреватому скользкому известняку карабкались на перевал, скрытые от врага темными кронами могучих буков.
К вечеру ударил мороз, обледенела, вздулась одежда. Разожгли костер, обложив его булыжником.
