— Будешь держать в пещере — не то еще услышишь. Выпускай на волю.
— Не могу. Обнаружат немцы — все пропало.
Терлецкий подскочил к командиру, заговорил так, чтобы никто не слышал:
— Заживо хоронишь нас. Люди пухнут от голода. Не выпустишь — сам пойду. Он подумал и попросил примирительно: — Пусти, командир, на батарею. Она же бьет по самому Севастополю, а я там каждый камешек знаю...
В это время мы с комиссаром впервые пришли в Балаклавский отряд, который полностью подчинили нам. Судьба его очень беспокоила нас.
Пещера произвела самое угнетающее впечатление. Мне, например, казалось, что каменный свод вот—вот обрушится и всех раздавит в лепешку.
— Это же могила,— сказал я командиру отряда в первую же минуту встречи.
— Точно,— отозвался кто—то рядом.— Какая же польза Севастополю от того, что мы прячемся в этой каменной яме?
Я вгляделся в темноту и увидел... знакомого пограничника.
— Это вы?
— Так точно, товарищ командир партизанского района. Лейтенант Терлецкий.
Терлецкий!
И я тотчас же вспомнил о легендарном бое у тоннеля, о том, как был изъят староста—предатель из деревни Скели, как пленен начальник штаба немецкой артиллерийской бригады. Все эти подвиги были известны отрядам всего района, как известно и имя того, кто совершил их: Терлецкий! Мог ли я думать, что Терлецкий и тот «службист» — одно и то же лицо.
Мы молча смотрели друг на друга, пока я не рассмеялся.
— А мне все—таки влетело за нарушение пограничных правил. Платил штраф.
— Я знаю, товарищ командир,— сухо ответил Терлецкий и так же строго, как тогда, взглянул на меня.
Я перестал смеяться.
— Вы что—то хотели сказать?
Он стал горячо доказывать, что отряд держать в пещере — преступление, что он готов за свои слова отвечать.
— Хорошо, ваше предложение мы обсудим,— сказал я.
Командир отряда оказался человеком мягкотелым, слабым, держался главным образом авторитетом Ахлестина — партизана отменной храбрости, дерзкого. Но Ахлестин был убит в атаке, и у командира совсем опустились руки.
В эту же ночь мы решили покинуть пещеру. Терлецкий получил приказ уничтожить батарею у деревни Комары.
...Методично, через ровные промежутки времени, ухают немецкие пушки. Вспышки тревожат ночь; воздух как живой перекатывается по ущелью, с силой бьет п лицо. В небо взлетают ракеты, часто татакают пулеметы.
Рядом бродит одинокий луч прожектора с иссиня—розовыми краями.
Терлецкий, прижимая худое тело к жесткой подмороженной земле, ползет по увядшим травам с терпким запахом полыни и горного чабреца.
Когда луч убирался, партизаны перебегали. Они перемахнули через проселочную дорогу и пырнули под можжевельник.
Тишина была долгая, томительная, но вот снова ударили пушки.
Терлецкий видел, как в отсветах выстрелов у орудий копошились немецкие артиллеристы, посылая на Севастополь снаряд за снарядом.
— Скорее,— прошептал Терлецкий.
Залегли у самых пушек, передохнули и бесшумными тенями поползли ближе к расчетам.
Терлецкий вложил в противотанковую гранату капсюль, притих.
— Фойер! — кто—то скомандовал над самым ухом.
И через миг ударила пушка, другая, третья, четвертая...
Терлецкий видел расчет. Он ждал новой команды.
На этот раз она раздалась протяжным гортанным голосом:
— Фо—ей—е—е—ер!
Граната партизана ударила по лафету и отлетела под ноги наводчика. Терлецкий отпрянул от земляной насыпи. Взрыв догнал его за кустом и с размаху бросил на землю... Он поднялся... Опять взрыв... Он качнулся, но устоял на ногах.
Еще дважды ночной воздух содрогнулся от партизанских противотанковых гранат.
Четыре автомата полоснули свинцом в темноту. Наступила гробовая тишина: батарея перестала существовать.
Второй месяц нет связи с Севастополем. Рация молчит. Нет батарей. Партизанский район, сжатый железным кольцом врага, задыхался.
— Связь, связь!
Это слово было на устах каждого. Сколько смельчаков пыталось перейти линию фронта! В холодные ночи у Балаклавы партизаны бросались в Черное море, пускались к Севастополю вплавь, отдавали жизни, а связи установить не удавалось.
В штаб района вызвали Терлецкого, Комиссар спросил:
— Как в отряде?
— Плохо.
— Вы не думаете насчет Севастополя? — спросил я.
— Всегда думаю, товарищ командир.
— Если вам там побывать?
Терлецкий молчал.
— Не торопись, Александр Степанович,— сказал комиссар.
Терлецкий напряженно что—то обдумывал.
— Я готов перейти линию фронта. Прошу еще двух человек — не больше.
...Проходили дня, один труднее другого. На глазах таяли отряды. Каратели шли по нашим следам. Они взорвали все лесные домики, землянки, входы в пещеры, убивали раненых. Мы маневрировали, огрызались, мелкими группами вырывались из кольца и почти под самым фронтом били немцев, взрывали дороги и мосты.
Болев слабые роптали. Умирали от голода...
— Где же связь, что с Терлецким?
Мы ждали, мы не могли оставить крымские леса до тел пор, пока нам не прикажет Севастополь.
Отряды собирались на поляне у чайного домика. Еще тлели оставленные карателями костры. Очевидно, здесь, на этой поляне, обогревались фашисты.
По небу неслись большие тучи. Пробиваясь между ними, плыла полная яркая луна, озаряла поляны и высоты, над которыми то и дело рвались немецкие ракеты. Морозный ветер жал людей к кострам. Многие спали сидя.
Вдруг послышался гул самолета. Кто—то выругался: «Проклятый фашист, и ночью не дает покоя!»
— От костров! — раздались команды.
Но самолет ведет себя необычно: сделал круг, потом второй, третий... Все ниже, ниже... Зажглись бортовые огни. Они закачались.
— Сигнал! Сигнал!
— Ребята! Да это же сигнал, переданный в Севастополь Терлецким!
— Скорее ракету!
Кто—то подал ракетницу... Я нажал на крючок...
Летчик ответил на сигнал.
Самолет развернулся, в мерцании лунного света от него отделились белые купола парашютов.
